№45 Когда я вошел в Притынный кабачок, в нем уже собралось до- вольно многочисленное общество. Посередине комнаты стоял Яшка Турок, худой и стройный человек лет двадцати трех, одетый в дол- гополый кафтан голубого цвета. Он смотрел удалым фабричным ма- лым и, казалось, не мог похвастаться отличным здоровьем. Его впалые щеки, большие беспокойные серые глаза, прямой нос с тон- кими, подвижными ноздрями, белый покатый лоб с закинутыми назад светло-русыми кудрями, крупные, но красивые, выразитель- ные губы — все его лицо изобличало человека впечатлительного и страстного. Он был в большом волнении: мигал глазами, неровно дышал, руки его дрожали, как в лихорадке, — Яков, прозванный 357Турком, потому что действительно происходил от пленной турчан- ки, был по душе художник во всех смыслах этого слова, а по зва- нию — черпальщик на бумажной фабрике у купца. Яков помолчал, взглянул кругом и закрылся рукой. Когда же наконец Яков открыл свое лицо — оно было бледно, как у мертвого; глаза едва мерцали сквозь опущенные ресницы. Он глубоко вздохнул и запел... Первый звук его голоса был слаб и неровен и, казалось, не выходил из его груди, но принесся откуда-то издалека, словно залетел случайно в комнату. Странно подействовал этот трепещу- щий, звенящий звук на всех нас; мы взглянули друг на друга, а жена Николая Ивановича так и выпрямилась... За этим первым звуком последовал другой, более твердый и протяжный, но все еще, види- мо, дрожащий, как струна, когда, внезапно прозвенев под силь- ным пальцем, она колеблется последним, быстро замирающим ко- лебанием, за вторым — третий, и, понемногу разгорячась и расши- рясь, полилась заунывная песня: «Не одна во поле дороженька пролегала», — пел он, и всем нам сладко становилось и жутко. Я, признаюся, редко слыхивал подобный голос: он был слегка разбит и звенел как надтреснутый; он даже сначала отзывался чем-то болез- ненным; но в нем была неподдельная глубокая страсть, и молодость, и сила, и сладость, и какая-то увлекательно-беспечная, грустная скорбь. Русская, правдивая, горячая душа звучала и дышала в нем и так и хватала вас за сердце, хватала прямо за его русские струны. Песнь росла, разливалась. Яковом, видимо, овладело упоение: он уже не робел, он отдавался весь своему счастью; голос его не трепе- тал более... Он пел, совершенно позабыв и своего соперника, и всех нас, но, видимо, поднимаемый, как бодрый пловец волнами, на- шим молчаливым, страстным участием.