№20 Осенний свинцовый вечер; холодный дождь, мелкий, как пыль, неутомимо сеет на крыши домов Берлина, на зонтики почтенных немцев и камень мостовой; крупные, краснощекие люди торопливо разносят свои сытые тела, большие животы по улицам, скучно пря- мым. Огромный город — сегодня весь мокрый, озябший и хмурый — утомительно правилен, он — точно шахматная доска, и кто-то не- видимый гоняет по ней черные фигуры, молча играя трудную, слож- ную игру. Между крыш, над черной, спутанной сетью деревьев, тускло блестит купол рейхстага, как золотой шлем великана-рыцаря, пле- ненного и связанного толстыми цепями улиц, каменно-серыми зве- ньями домов. Вспыхивают бледные, холодные огни, и вода на мостовой в ще- лях и выбоинах камня светится синевато, тонкие маленькие ручьи напоминают вены, густую, отравленную кровь. От огней родились тени, тяжелый город, еще более тяжелея, оседает к мокрой земле: дома становятся ниже, угрюмей, люди — меньше, суетливее; все вокруг стареет, морщится; гуще выступает сырость на толстых сте- нах, яснее слышен шум воды в водостоках, и покорно падают на плиты тротуара тяжелые капли с крыш. Скучно. Этот город — такой большой, серый, хвастливо чис- тый — неуютен, как будто он создан не для людей, а напоказ, и люди живут порабощенные камнем. Они мечутся в улицах города, как мыши в мышеловке, жалко смотреть на них: жизнь их кажется бессмысленной, непоправимо, навсегда испорченной — никогда снине станут выше того, что создано ими до этого дня, не почувствуют себя в силе жить иначе — свободней и светлей. Хрипло ухают и гудят автомобили, гремит и воет блестящий ва- гон трамвая, синие искры брызгают из-под его колес; недоверчиво хмурятся подслеповатые окна домов и холодно плачут о чем-то. Все кажется смертельно усталым, и всюду сырость, точно пот больного лихорадкой.