№72 Пока Захар и Анисья не были женаты, каждый из них занимался своей частью и не входил в чужую, то есть Анисья знала рынок и кухню и участвовала в убирании комнат только раз в год, когда мыли полы. Но после свадьбы доступ в барские покои ей сделался свободнее. Она помогала Захару, и в комнатах стало чище, и вообще некоторые обязанности мужа она взяла на себя, частью добровольно, частью потому, что Захар деспотически возложил их на нее. Так блаженствовал он с месяц: в комнатах чисто, барин не вор- чит и он, Захар, ничего не делает. Но это блаженство минова- лось — и вот по какой причине. Лишь только они с Анисьей принялись хозяйничать в барских ком- натах вместе, Захар что ни сделает, окажется глупостью. Каждый шаг его — все не то и не так. Пятьдесят пять лет ходил он на белом свете с уверенностью, что все, что он ни делает, иначе и лучше сделано быть не может. И вдруг теперь Анисья доказала ему, что он — хоть брось, и притом она делает это так тихо, как делают толь- ко с детьми или с совершенными дураками, да еще усмехается, глядя на него. Гордость его страдала, и он мрачно обращался с женой. Когда же, однако, случалось, что Илья Ильич спрашивал какую-нибудь вещь, а вещи не оказывалось или она оказывалась разбитою, и вооб- ще, когда случался беспорядок в доме и над головой Захара собира- лась гроза, он мигал Анисье, кивал головой на кабинет барина и, указывая туда большим пальцем, повелительным шепотом говорил: «Поди ты к барину: что ему там надо?» Анисья входила, и гроза всегда разрешалась простым объяснени- ем. Таким образом опять все заглохло бы в комнатах Обломова, если б не Анисья: она уже причислила себя к дому Обломова, бес- сознательно разделила неразрываемую связь своего мужа с жизнью, домом и особой Ильи Ильича. Она была живая, проворная баба, лет сорока восьми, с заботли- вой улыбкой и красными, никогда не устающими руками. Лица у ней почти вовсе не было: только был заметен нос; хотя он был не- большой, но он как будто отстал от лица или неловко был приставлен, ч;и притом нижняя часть его была вздернута кверху, оттого лица за ним не было заметно: оно так выцвело, что о носе ее давно уже получишь ясное понятие, а лица все не заметишь.