Орфографические

 

№ 1

Утро застало нас близ моря. О том, что ночью бушевал девяти-

балльный шторм, напоминали лишь плавучие водоросли, брошенные

на прибрежные кристаллические скалы. Их так много, что кажется,

как будто океан нарочно постлал здесь этот зеленый ковер. У самой

земли еще влажно мерцает мелкая холодная изморозь, но вверху небо

уже кристально чистое. Вдруг брызнули первые лучи солнца, и мил-

лионы бриллиантов заблистали везде: на кустах можжевельника, в

зарослях камыша, произрастающего у ближайшей речонки, и на

вспыхнувшей огнем брошенной перламутровой раковине. Кажется,

здесь не ступала нога человека, но вот виден свежий след трехтонки,

проехавшей по песчаному берегу, да вон чей-то полуразрушенный

дощаник. Однако посмотрите: уж не след ли это медвежонка?

Нам надо поторапливаться, и поэтому мы, наскоро подкрепив-

шись свиной тушенкой и шоколадом, отправляемся в путь. Обувь

наша не высохла-таки и, вопреки заверениям, очень промокает.

Все сияет после недавнего ливня: и голубые цветы цикория, и какие-

то кусты с красными ягодами. Мой приятель забирается за ними в

самую чащобу, несмотря на то что кусты колются и жалятся. По-

смотрите: вот птенцы широко разевают клювы. Как низко располо-

жены гнезда! Здесь, наверное, их некому разорять.

Так мы продолжаем продвигаться вперед, взимая эту неожиданную

для нас дань с природы. Но так как наш арьергард слишком растягива-

ется, начальник экспедиции дает приказ подравняться. И мы продол-

жаем идти, забыв о всех горестях и изъянах нашей экспедиции.

Не нужно чересчур преуменьшать трудность таких походов, но я не

хочу и приуменьшить то удовольствие, которое они доставляют. Мы

идем через лес, окропленный мириадами капель, которые висят даже

на безыглых ветвях старых елок. Как ни тяжелы наши рюкзаки, мы

все впоследствии с удовольствием вспоминали наше путешествие.

№ 2

Как ни боялись засухи, она все-таки пришла. Небо было донель-

зя раскалено, и с него почти отвесно падали колющие лучи солнца,

а в воздухе уже начинал веять дышащий гарью ветерок. Овес, не

поднявшийся еще и на пол-аршина от земли, уже поблек. Прося-

ные поля, едва колеблемые жарким дыханием ветра, настоянного

на увядших полевых травах, без устали отливали своими унылыми

бледно-зелеными кистями. Почти не заросшие в этом году травою

паровые поля печально разнообразили картину. Песчаная земля, ко-

торая, по-видимому, некогда особенно избалована дождями, окон-

чательно задыхалась от зноя.

Кое-где попадавшиеся нам навстречу стада еще более усиливали

тоскливую неприглядность полей. И только один раз мы заметили воз-

ле них пастуха, не спеша идущего за стадом и с видимым усилием

тащащего свою палку. Он безучастно посмотрел на нас и путано объяс-

нил, куда нам следует ехать, чтобы попасть на мельницу. Несмотря на

раннее время, деревня, через которую мы проезжали, поражала своей

пустынностью. Только кое-где на завалинке сидела какая-нибудьстаруха

да копошились ребятишки, почти не интересовавшиеся нами. Даже

собаки и те лаяли как-то нехотя и как будто по привычке. Но вот в

отдалении мы увидели небольшой домишко с штукатуренными стена-

ми. Это и было не что иное, как мельница, где мы рассчитывали

остановиться на ночевку. Весело выглядывают из ярко-зеленой листвы

черепитчатые и камышовые крыши построек, без устали вращается

обвешанное маслянистыми каплями замшелое колесо, бешено стучит

в амбаре жернов, с приглушенным шепотом плещется речонка, убега-

ющая куда-то в глубь степей. Уж не примерещилось ли все это нам?

№3

В тайге темнеет быстро. И, несмотря на то что мы это знали,

все-таки темнота застала нас врасплох. Раздвигая тяжелые колючие

ветви и нащупывая ногой следующую кочку, мы мало-помалу про-

двигались вперед. Было совершенно темно, но, как ни странно, от

прожорливых комаров и мошек, летавших вперемешку вокруг нас,

спасения не было так же, как и днем.

Целый день мы шли вниз по течению реки, но река исчезла в

темноте где-то слева, и нам приходилось идти наугад. К. счастью, до

ближайшей охотничьей избушки, в которой мы рассчитывали устро-

ить ночевку, оставалось, по-видимому, совсем недалеко. И дей-

ствительно, когда мы поодиночке перешли по узкой жердочке, бро-

шенной через топкий лесной ручей, и поднялись в гору, мы оказа-

лись перед избушкой.

Не теряя ни минуты и в душе радуясь, что расчет наш оправдал-

ся и мы в пору добрались до места, мы без устали рубили хвою,

пилили ножовкой небольшие ветки и клали их крест-накрест. Вот и

готова наша пахучая, но не очень мягкая постель! Товарищ мой уже

не смотрит исподлобья и даже начинает читать стихи, которые учил

когда-то на память, сначала шепотом, а потом и в голос, вовсе не

подозревая, как он смешон в эту минуту.

С тихим шорохом ветер раскачивает вершины старых кедров, как

будто предвещая на завтра дождь, и где-то вдали кричит какая-то

ночная птица.

№ 4

Дожди

Неблагоприятная для отдыха погода установилась надолго. Не-

приветливое небо непрестанно хмурилось. Не прекращаясь ни на час

ни днем ни ночью, шли дожди. К сырой погоде я был не подготов-

лен, так как не захватил с собой на дачу ни плаща, ни непромокае-

мой обуви, ни даже какой-нибудь незатейливой одежонки, которую

не жалко было бы трепать в непогоду. А почва у нас повсюду глини-

стая, вязкая. Даже после небольшого дождя грязь вокруг непролаз-

ная. Сколько ни оглядывал я низко нависшие пепельно-серые обла-

ка, но не мог рассмотреть даже ни малейшего проблеска. Незаметно

было никакого намека на просветление. Как ни досадно терять дра-

гоценное время летнего отпуска, но, как говорится, ничего не по-

пишешь. И хотя я внешне примирился с тем, что придется отсижи-

ваться дома, однако в душе не мог не надеяться на лучшее. Ведь

человек всегда живет светлой надеждой, и это неплохо. Что ни го-

вори, а люди неунывающие — это лучшая часть рода человеческого.

Итак, не смея рассчитывать на прекращение дождей, я расположил-

ся у окна с недурными намерениями просмотреть не прочитанные за

последние дни газеты, ответить на два-три письма.

№ 5

Мать рек русских

Матерью рек русских издавна называли люди Волгу. Из-под сру-

ба старинной часовенки близ деревеньки Волгино-Верховьс вытекает

неприметный ручеек, через который перекинут бревенчатый мостик.

Проделав путь в три тысячи шестьсот восемьдесят восемь кило-

метров, Волга приходит к Каспийскому морю.

Какие только суда не встречаются на Волге!

Тяжело проплывает огромная нефтеналивная баржа, заменяю-

щая собой много железнодорожных цистерн. Вслед за ней тянутся не

спеша широкие баркасы с невысокими бортами, доверху нагружен-

ные камышинскими арбузами. Взгляните издали с берега — точь-в-

точь огромное блюдо с плодами плывет по реке. А навстречу дви-

жется длинная улица, мощенная бревнами. Как полагается, на ули-

це выровнялись, будто по линейке, игрушечные домики. Перед

домиком догорает костер, кипит чай в закопченном котелке, колы-

шется на бечевках вывешенное белье — и все это хозяйство медлен-

но движется вниз по реке.

Не поодиночке, а караваном тянутся огромные плоты, насчиты-

вающие по пятидесяти тысяч бревен. Провести такую громадину по

своенравным поворотам в течении реки — большое искусство.

На залитой июньским солнцем палубе с комфортом расположились

в камышовых креслах пассажиры трехэтажного теплохода, точно се-

ребряного от солнца. Неслышно рассекает он зеленовато-серые вол-

ны реки. По сравнению с этим плавучим дворцом неказистым ка-

жется труженик-буксир, толкающий впереди себя или ведущий за

собою тяжело груженные баржи.

Бегут скоростные поезда, несутся автомобили по трассам нашей

необъятной страны, но Волга по-прежнему величайшая магистраль

нашей Родины.

№ 6

Заря разгоралась. Лучи солнца коснулись верхушек деревьев, по-

золотили блестящую поверхность озера и проникли в спальню к ре-

бятишкам. Высоко над домом развевается и горит ярким пламенем

красный флаг. Скоро подъем. По звуку горна юные спортсмены

быстро поднимаются и, застлав аккуратно постели, выбегают на за-

рядку. В комнате остаются ребятишки младшего возраста. Они не

умеют еще самостоятельно застилать свои постельки и делают это

под наблюдением вожатой Люси.

На спортивной площадке, построившись по росту в ряд по трое и

подравнявшись, ребята застывают по команде «смирно!». Через ми-

нуту в воздухе мелькают загорелые руки, и стриженные наголо ребя-

тишки наклоняются, касаясь земли кончиками пальцев. После заряд-

ки они врассыпную бегут к озеру, оглашал его берега звонким смехом.

Малыши, не умеющие плавать, плещутся у берега. Несколько

ребят во главе с Юрой, знаменитым лагерным пловцом, направи-

лись к плавучему мостику, но, услышав сердитый голос вожатой

Люси, поспешили обратно.

После купанья хорошо растереться мохнатым полотенцем. Ежед-

невная зарядка и обтирание холодной водой укрепляют и закаляют

здоровье. А какой аппетит развивается после купанья! Все кажется

необычайно вкусным. Ребята с удовлетворением уплетают оладьи,

макая их в сметану. Перед столовой красивый цветник. Дорожки

выровнены и посыпаны песком; большая клумба представляет собой

искусное сочетание цветов. За цветником расположился опытный

участок, на котором юннаты вырастили доселе неизвестные породы

овошсй. Садовник Анисим Романович Бичов собирается отослать

лучшие экземпляры на сельскохозяйственную выставку. Анисим

Романович пользуется большим авторитетом у детей и имеет среди

них своих почитателей. Ребята преклоняются перед его искусством и

собираются посвятить себя садоводству.

•"Бичов — это не только садовник, но и взыскательный педагог.

Безынициативным и равнодушным ребятам нет места. Интересно и

содержательно проводят они свой досуг в лагере. На высоком уровне

проходят спортивные состязания, туристические походы и занятия в

кружках самодеятельности.

Перед ужином мальчики и девочки с большим удовольствием

танцуют и поют под аккомпанемент баяна.

№ 7

Стертые каменные ступени, скользкие от мелкого осеннего дож-

дя, вели вниз, в стиснутые высокими скалами ущелья. Одна из

ближних к лестнице скал, округлая и тяжелая, напоминала силуэт

доисторического животного. Складчатая спина чудовища покрыта,

как шерстью, пучками увядшей травы. Только что пребывали мы в

цивилизованном мире высотных зданий, автобусов и троллейбусов,

переполненных спешащими людьми, мощеных и асфальтированных

улиц и площадей, в мире гигантских сооружений и нескончаемых

реклам. Но стоило перебраться через большой неподвижный водо-

ем, как мы нежданно-негаданно очутились в царстве неживой при-

роды. Как ни странно, эта жизнь казалась реальной, а та, отделен-

ная тонкой сеткой дождя, сквозь которую просвечивали контуры со-

временных катакомб, представлялась наваждением. И вот мы

прикасаемся к древности, искусно созданной и сохраняемой учены-

ми-экологами. Мы приостановились у безлюдного берега озера, лю-

буясь открывшимся пейзажем: серебряной ниткой прорезал песча-

ную гряду ручей, чуть-чуть пожухлая зелень трав обвивала кусты оль-

шаников, создавая живописный рисунок. Облетающие березы,

кустарники — все это образовывало неповторимый ландшафт. Мы

стали продвигаться в глубь территории, как вдруг услышали детские

голоса. Посторонившись, мы пропустили небольшой отряд ребяти-

шек в непромокаемых курточках и вязанных из разноцветных ниток

шапочках. Впереди шагал улыбчивый веснушчатый мальчуган, дер-

жавший флаг. На бледно-голубом полотнище был нарисован дико-

винный рогатый жук-олень. Флажки поменьше, тоже с изображе-

нием насекомых, несли другие дети. Но вот мимо нас прошли пос-

ледние следопыты, и мы расспросили руководителя, наблюдавшего

издали за ребятами, о цели их путешествия. Он объяснил нам, что

эти дети — юннаты и что все члены общества охраны природы при-

водят сюда своих подшефных школьников, чтобы с детства привить

им любовь к природе, к прошлому своей страны. По прибытии в

!23город мы не захотели идти ни в театр, ни в кино, потому что ничто

другое, кроме встречи с живым чудом, не влекло нас.

№ 8

Из-за поднявшейся метели я не мог выехать раньше, как предпо-

лагал. Было совсем поздно, когда мне подали повозку, запряжен-

ную парой лошадей. Кучер вскочил на козлы, и мы покатили. Ка-

кое наслаждение мчаться на бойких лошадях по укатанной снежной

дороге! Удивительное спокойствие овладевает тобой, и приятные вос-

поминания роем теснятся в голове. Недоверие, сомнение — все ос-

талось позади. Равнина, расстилающаяся перед глазами, блестит

алмазами, на горизонте догорает бледная заря. Скоро поднимется

луна, озарит таинственным светом всю окрестность. Опираясь на

спинку саней, плотно запахнувшись шубой, гляжу на бесконечную

темную ленту дороги. Вот в отдалении показались две точки, они то

исчезают в ухабах, то, обгоняя друг друга, двигаются нам навстре-

чу. Точки приближаются и превращаются в два воза, на которых

сидят закутанные фигуры.

Мой кучер здоровается, о чем-то расспрашивает их и, повернув-

шись ко мне, говорит: «Не опоздаем, поспеем к поезду».

Снова впереди пусто и тихо, только слышится непрерывный скрип

саней да храп лошадей. Утомленный разнообразием местности, я

погружаюсь в какой-то сладкий сон. Мне кажется, что сон мой про-

должался несколько мгновений, но, проснувшись, убеждаюсь, что

мы уже добрались до цели нашего путешествия. В долине виднеется

городок, освещенный рядами фонарей, а на западе догорают звез-

ды.

№ 9    

Дни были невыносимо жаркие, но в небольшом дубовом лесочке

стояла живительная свежесть. Упругие глянцевитые листья молодых

дубков свежи, как будто их только что обмакнули в зеленый воск.

Из-под пестрой трафаретной листвы папоротников глядит ярко-крас-

ная волчья ягода и опавшие желуди. Вверху блещет сухая орешина,

вся золоченная светом, на темно-коричневой торфянистой почве в

изобилии произрастают целые семьи грибов. Кругом сонное цар-

ство, только стрекочут в траве неугомонные кузнечики до тащат со-

ломинки смышленые работящие муравьи. Из чащобы на опушку

выскочил полинялый заяц, но, сделав прыжок, тотчас же решил

пойти на попятную и бросился наутек.

Высоко в небе плавает ворон. Вот долетает издали, как брошен-

ная горстка гороха, грустный вороний крик. Что он высматривает

оттуда? Может быть, он устал парить в поднебесье и хочет этой сту-

деной воды из ручья? А вот издалека послышалось словно пение жа-

воронка.

И вдруг слышится тяжелый грохот. Опять удар, нива заколеба-

лась, и по ней полоснуло холодом. К черной туче, которой заслоне-

ны восток и юг, книзу мало-помалу присоединяются тучки помень-

ше. По верхнему краю тучи, которая кажется непроглядной, блес-

нула огненная нить серебряной молнии. Вихрь свистнул, защелкал,

и по бурому полю зреющей ржи заблистали причудливые светлые

пятна.

И вдруг тихо. Ни молний, ни ветра. Вот и недавно реявший

ворон, бросившись вниз, закопошился в посеребренной листве дуба.

На траву упали первые тяжелые капли, и барабанщик-дождь пустил-

ся вовсю.

№ 10

Прошлым летом мне пришлось побывать в одном заволжском

селе, затерянном в дремучем смешанном лесу, простирающемся на

много километров. Село было небольшое, но какое-то веселое и

оживленное, как будто праздничное.

При самом въезде в село нас встречает не стихающий ни днем ни

ночью шум лесопильного завода. Здесь сложены стопками брусья,

навалены бревна, желтеют кучи еще не улежавшихся опилок. А вок-

руг села ни на минуту не умолкает разноголосый птичий шум.

Чего только не дает человеку этот зеленый богатырь! За что ни

возьмешься, все так или иначе связано с лесом. Гнутую мебель,

кованые сундуки, бочонки — все это делали местные жители — ис-

конные деревообделочники. А вокруг высятся почти не освоенные

пока леса. Да это и немудрено: ведь рабочих рук не хватает, хотя

недавно вернулись в село демобилизованные ребята.

Стоит вам углубиться в пустынный, казалось бы, бор, и вы сразу

увидите стриженые мальчишечьи головки, услышите певучую деви-

чью перекличку. Это грибники, ягодники. Хотя только вчера закон-

чился давно уже ненужный дождь, а ветки обвешаны не высыхаю-

щими целый день каплями, весь лес наполнен народом.

Но в самой непролазной чащобе вы можете столкнуться с хму-

рым, не нуждающимся в попутчиках стариком, который в присут-

ствии нежданного и незваного гостя с деланным безразличием будет

•:.-

8-283собирать ядреные подосиновики с крутыми шляпками и сконфужен-

но покашливать. И все лето несут в магазин сушеную малину, вя-

ленную на солнце ежевику, бруснику, грибы.

№ 11

Чопорный черт в черной шелковой одежонке сидел на жестком

диване и пил дешевый желудевый кофе, изредка чокаясь со своим

отражением в тяжелом глянцевитом самоваре, стоящем на парчовой

скатерти шоколадного цвета. Черт был большой обжора и, несмотря

на изжогу и больную печенку, объедался крыжовником со сгущен-

ным молоком. Поев и погрозив своему отражению пальцем, черт,

молодцевато встряхнув челкой, пустился танцевать чечетку. Цока-

нье его копыт было столь сильным, что в цокольном этаже думали,

что наверху гарцевала лошадь. Однако черт был не очень искусным

танцором и, совершив один не совсем удачный скачок, врезался в

самовар и обжег свой пятачок, покрытый мягкой шерсткой. Ожог

был очень тяжел. Огорченный черт куцей овцой кинулся к бочонку с

мочеными яблоками и сунул в него обожженный пятачок. «Правду

говорят, что небереженого бог не бережет», — чертыхнулся черт чер-

товской пословицей.

№ 12

Опершись на фортепьяно, протодьяконша в колье и пеньюаре,

отделанном беличьим мехом, пела низким контральто арию из опе-

ры «Маньчжурская обезьяна», томно поглядывая на сидевшего в бе-

льэтаже флигель-адъютанта, небрежно жевавшего монпансье. Хотя

решительного объяснения между ними еще не произошло, но по

всему было видно, что оно не за горами: уж слишком фамильярно —

по мнению раскладывавшей пасьянс почтальонши с изъязвленным

оспой лицом — поглядывал во время последнего котильона этот

субъект на бедную протодьяконшу. Впрочем, сама певунья была без

памяти от этого «славного кабальеро из Севильи», как она его име-

новала, еще с того вьюжного вечера, когда он с видом отъявленно-

го злодея разъезжал по набережной на необъезженном коне по клич-

ке Дьяволенок, а она мирно прогуливалась, держа под руку съежив-

шегося от холода подьячего, серьезно разъяснявшего ей смысл

средневекового барельефа, изображавшего испанскую донью в объя-

тьях некоего сеньора. С каким-то неизъяснимым блаженством вспо-

минала протодьяконша с тех пор эту минуту первой влюбленности и

всякий раз, ложась спать, клала в изголовье постели медальон спортретом флигель-адъютанта и, пряча свой копьеобразный нос в

кроличьем воротнике пеньюара, предавалась сладким мечтаньям.

№13

Именинник бешено вопил, исступленно размахивая над головой

рваным башмаком, стащенным второпях с ноги насмерть перепуган-

ного соседа. Изумленные гости и родственники в первую минуту оше-

ломленно застыли, но потом под градом масленых вареников, пу-

щенных в их сторону взбешенным именинником, вынужденно отсту-

пили к отворенным дверям. «Изменники! Подсунуть мне

бесприданницу, за которую никто гроша ломаного не давал!» — отча-

янно визжал он, возмущенно скача на кованом сундуке, застеленном

продранной клеенкой. «Она невоспитанна и необразованна, неслы-

ханно глупа и невиданно уродлива, к тому же и вовсе без придано-

го», — кричал он, швыряя драный башмак в недавно купленный со-

ломенный абажур лимонного цвета. Брошенная вслед за ним папка

копченой колбасы угодила в стеклянную вазу, наполненную дистил-

лированной водой, и вместе с ней рухнула на коротко стриженную,

крашенную под каштан голову обвиненной во всех грехах беспридан-

ницы, с уязвленным видом жавшейся у двери. Та, раненная в голову

колбасой, картинно взмахнув обнаженными по локоть руками и сдав-

ленно пискнув, повалилась в квашню с замешенным тестом, увлекая

за собой рождественскую елку, увешанную слюдяными игрушками,

посеребренными сосульками и с золоченой звездой на самой макуш-

ке. Восхищенный произведенным эффектом, именинник упоснно

пританцовывал на выкрашенном масляной краской комоде, инкрус-

тированном тисненой кожей, куда он перебрался с сундука непосред-

ственно после падения дамы для лучшего обзора кутерьмы, вызван-

ной его экзальтированным поступком.

№ 14

Перед экзаменами

Приближаются весенние экзамены, и мы с братом Сашей уси-

ленно готовимся к их сдаче. Саша учится в университете, а мне еще

далеко до аттестата зрелости: в этом году мне, может быть, удастся

получить свидетельство об окончании восьмого класса.

Из-за болезни я не был в школе два месяца и вследствие этого

очень отстал. Во что бы то ни стало мне необходимо повторить всю

программу, пройденную в продолжение года. Я рассчитал, по скольку

страниц надо читать в день, но мне никак не удается выполнить эти

расчеты. Стоит только усесться за учебник, как в голову сами прихо-

дят мысли о стадионе. Хорошо бы сыграть в волейбол или

потренироваться в беге — в прошлом году я был чемпионом школы

в соревнованиях на короткую дистанцию.

Неплохо сбегать с компанией сверстников на берег Волги, к реч-

ному вокзалу, или забраться в палисадник и почитать что-нибудь о

кораблях, караванах, необыкновенных приключениях.

Саша весь поглощен занятиями: что-то подчеркивает каранда-

шом в брошюрах, выписывает цитаты из сочинений классиков, иног-

да читает вполголоса об агрессиях, капитуляции, конгрессах и еще о

чем-то совершенно непонятном.

Я сажусь за стол и тоже читаю о меридианах и параллелях, о

кристаллах и элементах.

Но начинается трансляция матча со стадиона «Динамо», и я за-

мираю над недочитанным параграфом. Саша тотчас выключает ра-

диоприемник.

Я старательно решаю уравнения с двумя неизвестными, но все

равно слышу и шум трамваев, и крики девчонок, скачущих на тро-

туаре. В отчаянии я ухожу на кухню, но здесь мне мешает сосредо-

точиться наш пес Дружок, сидящий в конуре под окном.

№ 15

Детство Антоши Чсхонте

Антоша — ученик таганрогской гимназии — взялся за приготов-

ление уроков по латыни на завтрашний день. Но только он обмак-

нул перо, как входит отец: надо, значит, идти сидеть в лавку. Анто-

ша натягивает старенькое пальтецо и рваные кожаные калоши и идет

вслед за отцом. Лавка, где приходится учить и недоучивать уроки,

отнюдь не веселое место, а главное, в ней холодно, так что у непо-

седливых мальчиков-приказчиков, которые от январского мороза

сутуловато поеживаются, лица стали серо-синими. Решетчатое окно

обындевело, двустворчатую дверь тоже покрыла изморозь.

Антоша, не переставая плакать, взбирается на увесистый ящик

из-под казанского мыла, прислоняется к груде мешков с крупитча-

той мукой. Завтра — единица, а потом строгий нагоняй от отца,

который все объясняет лишь леностью и рассеянностью. Антоша,

который сидел за прилавком будто прикованный, только издали ви-

дел заманчивую жизнь сверстников, живущих по-человечески.А вспыльчивый отец и не подозревал, как были бы счастливы его

дети, избавленные от сидения в лавке, от всяческого страха быть

высеченными, от созерцания подзатыльников, и не пустячных,

которые получали несчастливые мальчики нарочно в присутствии пуб-

лики. А ведь Антоша не мог без слез видеть, как бьют извозчичью

лошадь!

Скучное сидение в лавке продолжалось и летом, когда пряные

запахи привлекали в лавку тучи назойливых мух и они сплошь по-

крывали и дощатые стены, и сводчатый потолок.

Но по природе отец был вовсе не злым человеком, скорее, на-

оборот, добрым, и впоследствии, когда жил у сына — уже извест-

ного писателя — и в его присутствии вспомнили о розгах, он вино-

вато ответил: «Мало ли что было в тогдашнее времечко».

№ 16

Среди развалин древнего Херсонеса висит над морем колокол,

установленный на невысоких, но прочных столбах, пропитанных

смолою. Как ни густы бывают студеные осенние туманы, моряки

найдут дорогу по размеренным, вовсе не торопливым ударам коло-

кола. Когда-то этот колокол, на котором высечены подлинные гре-

ческие письмена, был захвачен чужеземцами и едва ли не сто лет

пробыл на чужбине, пока не вернулся наконец на родину.

Когда погода была безветренна, смотритель, не торопясь, сво-

рачивал папиросу из мелкокрошеного табака, надевал формен-

ную бескозырку и почти ненадеванный бушлат и шел к морю.

Затем старик возвращался домой, и ни с чем не сравнимый запах

моря сменялся запахом свежей золы и печенной в жару картош-

кой.

Весной тоже случались штормы, но ветер тогда дул не холодный,

а теплый и ласковый. Приходили к колоколу не занятые службой

матросы, прислушивались к его неумолкающему гулу, не спеша ду-

мали о чем-то своем. Тяжелый, почти не двигающийся от ударов,

он гудел обиженно и приглушенно, окаченный волной. А когда море

не доставало до него, звенел весело и задорно.

А в развалинах жили ящерицы. С деланным равнодушием, гре-

ясь в лучах полуденного солнца, они чутко оберегали жутковатую

тишину умершего, никому уже не нужного города. Море тогда бы-

вало почти неподвижным и ровным, как синеватое вороненое блю-

до. И белые лепестки цветущих слив и вишен осыпали тогда разва-

лины.

 № 17

Весь следующий день прошел в напряженном ожидании норд-

оста. На сигнальной мачте с рассвета висел штормовой сигнал —

черный конус и черный квадрат.

Каждый ждал шторма по-своему. Рыбаки торопились поставить

на якоря смоленые банды. Перевозчики угоняли шлюпки в тихие

затоны. Серо-голубые военные корабли крепче швартовались к ярко-

красным плавучим бочкам. Серебряные гидропланы прятались в ан-

гары, как пчелы заползают в улей. Маячные сторожа протирали

суконными тряпками стеклянные линзы фонарей. Ничего не делали

только дворники: они ожидали, что ветер выметет и продует на-

сквозь Севастополь.

Устав от бесплодного ожидания бури, я поехал на Северную сто-

рону. В песчаных прибрежных пещерах, выбитых в желтых сухих

утесах, жили рыбаки — загорелые оборванцы с женами и полуголы-

ми детьми. Грязно-серые сети и развешенная на бечевках рваная

роба дополняли пейзаж.

Вдали на заднем плане, за лесом мачт и свернутых парусов, по-

хожих на полотняные листья бананов, за путаницей турецких балко-

нов, разбитых черепичных крыш, желтела степь, поросшая пропы-

ленной травой. По ней бродили псы — старожилы и владетели этих

рыбачьих и крепостных берегов.

Дворы напоминали склады декораций. Белье на каменных огра-

дах висело, как изорванные театральные костюмы. Дети гоняли об-

ручи. Эта игра свойственна всем широтам земного шара. На пусты-

рях валялись остатки реквизита: разбитые глиняные кувшины, жес-

тяные банки, как будто высушенные букеты и поломанные весла.

Чайки сидели на чугунных шарах — пустых минах, изъеденных ржав-

чиной. Стены старинных круглых фортов были наискось разрезаны

тенью и солнцем. На крышах фортов были укреплены сигнальные

мачты. На них развевались флаги.

Я был уверен, что флаги пахнут, как выстиранное белье. Неда-

ром их беспрестанно обдувал соленый ветер.

Вечером на мачтах загорались зеленые фонари, и казалось, что

форты, как мониторы, неся сигнальные огни, тяжело шли в ночь

навстречу невидимым вражеским эскадрам.

Эти давным-давно разоруженные брошенные форты остались на

Северной стороне со времен севастопольской обороны. Они прида-

вали всему пейзажу облик старинного крепостного района, засыпан-

ного вросшими в землю ядрами.

18

Мы выбрали небольшую равнину, прогретую нежарким в это

время солнцем. Если посмотришь направо, на лиственный склон

горы, то среди медно-красной листвы увидишь, как среди домов

кое-где светятся золотые кроны деревьев. Внизу трава еще зеленая,

как будто молодая, а меж голубоватых камней, как полированная,

блистает вода. В стеклянной синеве тихой заводи вода приобретает

темный цвет, медленно кружит опавшую листву и затем мчит ее

дальше по каменистому ложу.

Виноград вприкуску с хлебом, особенно под теплым небом, кажет-

ся необыкновенно вкусным. И тут же можно прямо пригоршней на-

питься осенней, студеной, как драгоценное вино, воды. Рядом с нами

лежат пока еще не разобранные удочки и пол-литровая банка с икрой.

В одном месте вода бурлит огромными клубами, чуть ли не фон-

танами, пытаясь растечься вширь, но, стесненная каменными бере-

гами, устремляется вперед, собственно, летит, обрызгивая при-

брежные камни. Едва только я опустил удочку в самое отчаянное

клокотанье, как почувствовал, как меня тянет вниз.

И вот из потока, извиваясь на крючке, облегченно выскочила

серебряная рыбина. Особенно волнующим, истинно красивым было

сочетание летящей волны и напряженной лески, когда слышится

гневный рывок пойманной форели.

Искренне обрадованные неожиданно богатым уловом, мы не-

медленно тронулись в путь. После такой рыбалки невольно замеча-

ешь каждую заводь, отмеченную обыкновенно более густым цветом.

№ 19

Отблистали молнии, отгрохотала канонада грома. Яростный ба-

рабанщик, дождь, сначала приостановил, а затем и совсем прекра-

тил свою трескотню. Стихии больше не спорят, не борются. Буря

отбушевала, атаки рвавшихся со всех сторон ветров отражены дере-

вьями. Их верхушки не мечутся больше из стороны в сторону. Они

резко вырисовываются на очищающемся небе, чуть-чуть колышут-

ся. Дышишь не надышишься чудесной свежестью.

Расстроенные, разгромленные полчища туч уносятся с места сра-

жения. Сейчас должно появиться из-за облачка солнышко. Оно уже

выглядывает верхним краешком. Выпрямляется освеженная рожь,

благодарно трепещет глянцевая древесная листва. Все живое вновь

суетится и мечется. С новым азартом стрекочет кузнечик, в медвя-

ных чашечках цветов возятся деловито пчелы. По соломинкам, как

2 ; iпо лестнице, шествует жучок и важно расправляет свои миниатюр-

ные крылышки. Над камышом ручья кружатся темно-синие и бирю-

зовые стрекозы. Шмель начинает жужжать и нудно проповедовать

что-то не слушающим его насекомым.

Из ближних рощ, с пашен и пастбищ — отовсюду доносится

радостная птичья разноголосица. Природа не нарадуется: чудесный

прошел дождь, теплый, урожайный. Скоро теперь появятся грибы.

Любители грибного спорта, приготовьтесь к грибной кампании! По-

ставьте за правило в эти дни не жалеть ни времени, ни сил. Заметьте,

что раннему грибу нравится расти и наливаться соком у лесной опуш-

ки, а не в глубине лесных чащ.

Встаньте на рассвете и направьтесь в перелесок. Никто из вас не

пожалеет о большом размере корзины. С утра на следующий день

после грибного похода вам будет казаться, что ноги одеревенели,

спина окостенела, что все лесные растения колются и все насекомые

жалятся, но через 15—18 минут вы приободритесь, и все будет по-

прежнему, как вчера. Экономьте силы с утра!

№20

Снег, не перестававший сыпаться, казалось, со всех сторон, сле-

пил глаза и словно хотел остановить Василия, но он непрестанно

всматривался вдаль, где, казалось, по временам на миг мелькал

брезжущий свет, и гнал лошадь не переставая.

Он ехал, как ему казалось, все прямо, ничего не видя перед

собой, кроме головы лошади, пока не зачернелось что-то перед ним.

Сердце радостно забилось в нем, и, уже видя не заметенный снегом

заборишко и даже скворечник над домом, он быстрее погнал ло-

шадь.

Но черное это было не стоящее, а шевелилось и было не дерев-

ня, а обвешанный комьями снега и стелющийся под ветром обынде-

вевший куст.

Не обрадованный видом этого куста, Василий стал сильнее пого-

нять лошадь, не замечая того, что взял вовсе не правильное направ-

ление. Лошадь заупрямилась и, хоть Василий то усовещевал ее сло-

вами, а то порол и потчевал кнутом, тянула вправо от пути, кото-

рый он выбрал.

Опять впереди что-то зачернело. Он обрадовался, уверенный,

что теперь уже, наверное, деревня. Но это был точь-в-точь такой же

чернобыльник, мучимый немилосердно студеным ветром, который

спутывал его ветви крест-накрест.

•Ошеломленный, Василий остановился, пригляделся, и даже та-

кого притерпевшегося ко всяким превратностям судьбы, такого стре-

ляного воробья, как он, все-таки охватил ужас: он увидел еще почти

не заметенный санный след. Он, по-видимому, кружился на не-

большом пространстве.

№21   

В глухом таежном междуречье расположился лагерь разведыва-

тельной буровой бригады Василия Миронова. Несколько палаток на

только что раскорчеванной и выровненной площадке, длинный све-

жеоструганный стол между ними, закопченное алюминиевое ведро

над костром. А рядом вышка и дощатый домик конторы, где уста-

новили рацию, приспособили для обогрева железный бочонок из-

под сожженного в пути горючего. Место, выбранное для лагеря,

ничем не отличалось от десятков таких же стоянок в таких же диких,

нехоженых местах. С одной стороны — зарастающая тростником и

камышовой порослью речонка, с другой — маслянисто блистающее

на солнце трясинное болото.

И со всех сторон сразу — бесчисленные полчища комаров и въед-

ливого северного гнуса.

Плыли сюда мироновцы на самоходной плоскодонной барже.

Плыли дней шесть, преодолевая бессчетные мели, застревая на

песчаных перекатах. Высаживались на берег, чтобы облегчить плос-

кодонку, и, обессилев, валились в дышащий вековым холодом

мох. Если бы выпрямить все затейливые петли реки, получилось

бы километров полтораста до поселка разведчиков. Там остались

семьи, там в ранний утренний час гостеприимно раскрываются

двери столовой, там поминутно стрекочут вертолеты, прицелива-

ясь к утрамбованной площадке перед продовольственным скла-

дом.

У горстки людей, оторванных от всего этого, было такое чув-

ство, что они давно расстались с домом и неизвестно, когда снова

увидят рубленые, давно не крашенные домишки, аккуратно рас-

ставленные по обе стороны широкой улицы.

А через четыре года вниз по Оби пошли первые танкеры, гру-

женные нефтью. И одиннадцать миллионов тонн тюменской нефти,

которые, по расчетам специалистов, должны были быть выкачаны

из недр в ближайшие годы, не оказались фантастикой. Не преувели-

чивали сибиряки, рассчитывая на первенство в нефтегазовой индус-

трии.№22

Сентябрьское солнце, ярко пронизывающее прозрачный воздух,

уже низко. Осиновые кусты вперемежку с одинокими деревьями,

брошенными там и сям, кажутся словно золочеными. В сторону,

противоположную закату, от них тянутся густые тени. Нежно-голу-

бое небо покрыто легкими, как пух, и, словно пар, прозрачными

облаками, подернутыми багряным румянцем. Едва ощутимое вея-

ние уже нежаркого, но еще мягкого и нежного ветерка слабо трево-

жит воздух, напоенный запахом полыни.

Вдруг неведомо откуда доносятся мерные и торжественные зву-

ки, подобные звукам трубы. Это в страшной, почти недоступной

глазу высоте протянулись ключом журавли. Но звуки те мало-пома-

лу слабеют, понемногу замирают, и скоро их уже совсем не слыш-

но. Тихо, иногда только по гладкой, точь-в-точь полированной,

дороге проскрипит, пробираясь, воз с рожью, и снова тишь.

Визгливые воробьиные стаи то и дело переносятся с конопляни-

ков, которые уже давно обобраны и где теперь можно так вольготно

порезвиться, на полуразрушенный плетень, на котором возносится

домотканая холстинная рубаха и сохнут на колышках горшки.

Словно пущенный камень, проносится милю летучая мышь, а

там, над камышом, они реют тучами, производя подобный ветру

шум.

Проходят считанные минуты — и солнце уже почти закатилось.

В глубине востока, неуверенно мигая брезжущим огоньком, вспых-

нула маленькая звездочка.

№23

На самой окраине села, неподалеку от шоссе, на песчаном при-

горке стоит сосна. Выросшая на приволье, она когда-то поражала

своей мощью. И теперь еще, сорокалетняя или, может быть, девя-

ностолетняя, она не потеряла остатки былой силы. Толстенный,

вдвоем не охватишь, ствол весь в чудовищных узлах и сплетениях —

ни дать ни взять окаменевшие в сверхъестественном напряжении мус-

кулы гиганта. Толстая бугристая кора, напоминающая шероховатый

бок выветренной скалы, местами обвалилась, обнажив изъеденное

короедами тело сосны. Ветви торчат в стороны, словно гигантские

костлявые руки, сведенные намертво в какой-то загадочной страст-

ной мольбе. Дереву уже не в радость приволье, солнце, дожди. Только

на самой верхушке клочок желтой, старческой хвои. Но и с этого

клочка сыплются крошечными пергаментными мотыльками семечки.

234Напоминает эта сосна не что иное, как священное дерево, которое,

говорят, было в седой древности у каких-то народов.

А вокруг шумит рожь. Сорвите колосок, рассмотрите его повни-

мательнее. Не ради ль такого колоска умирали бунтующие мужики,

целые деревни, скрипя немазаными телегами, тащились на чужбину?

Шуми, шуми, рожь! Что бы ни напоминал твой колос, шум его

все равно успокаивает и радует!

№24

Гроза ширилась и наступала на нас. Не успели мы оглянуться,

как туча, почти не двигающаяся, казалось, с самого горизонта,

неожиданно оказалась перед нами. Вот блеснула огненная нить, и

густой смешанный лес, через который мы пробирались, мгновенно

озаряется зловещим светом кроваво-красного пламени. Сразу же оби-

женно пророкотал гром, еще нерешительный, но как будто тревож-

ный и угрожающий, и тотчас же по листьям забарабанили капли

дождя.

Вряд ли знает грозу человек, не встречавшийся с нею в лесу.

Мы бросились искать убежище, пока ливень не пустился вовсю. Но

было уже поздно: дождь хлынул на нас бешеными, неукротимыми

потоками. Оглушительно грохотал гром, а молнии, все время не

перестававшие вспыхивать серебряными отблесками, только ослеп-

ляли. Лишь на какую-то долю секунды можно было рассмотреть по-

чти непроходимые заросли, едва не затопленные водой, и крупные

листья, обвешанные маслянистыми каплями.

Скоро мы поняли, что, несмотря на все наши старания, мы так

и останемся совершенно не защищенными от дождя. Но вот небо

медленно очищается от туч, и мы продолжаем идти по путаной тро-

пинке, которая приводит нас на малоезженую дорогу.

Мы проходим мимо невысокой, но стройной лиственницы, вер-

шина которой расщеплена, и видим не что иное, как обещанную

нам избушку лесника. Приветливый старик в холстинной рубахе с

несвойственной ему торопливостью разжигает печурку, ставит на стол

топленое молоко, печенную в золе картошку, сушенные на солнце

ягоды, предлагает ненадеванный тулупчик. Старик потчует нас на

славу.

В продолжение целого дня дождь лил как из ведра, но впослед-

ствии погода прояснилась. Послеполуденное солнце безмятежно за-

сияло, и наступила ниспосланная благодать. Начинался чудесный

безветренный вечер.

235№25

В порту

Громадный порт, один из самых больших портов мира, всегда

бывал переполнен судами. В него заходили темно-ржавые гиганты-

броненосцы. Весной и осенью здесь развевались сотни флагов со всех

концов земного шара и с утра до вечера раздавались команды на

всевозможных языках. От судов к бесчисленным складам туда и об-

ратно по колеблющимся сходням сновали грузчики: русские босяки,

оборванные, почти оголенные, смуглые турки в широких до колен,

но обтянутых вокруг голени шароварах, коренастые мускулистые пер-

сы, с волосами и ногтями, окрашенными хной в огненно-рыжий

цвет. Часто в порт заходили прелестные издали двух- или трехмач-

товые итальянские шхуны. Здесь месяцами раскачивались в грязно-

зеленой портовой воде маленькие суденышки со странной раскрас-

кой и причудливым орнаментом. Сюда же изредка заплывали и ка-

кие-то диковинные узкие суда, под черными просмоленными

парусами, с грязной тряпкой вместо флага. Матросы такого суд-

на — совершенно голые, бронзовые, маленькие люди, — издавая

гортанные звуки, с непостижимой быстротой убирали рваные пару-

са, и мгновенно грязное таинственное судно делалось как мертвое.

И так же загадочно, темной ночью, не зажигая огней, оно беззвуч-

но исчезало из порта.

Окрестные и дальние рыбаки свозили в город рыбу: весною —

мелкую камсу, миллионами наполнявшую доверху их баркасы, ле-

том — уродливую камбалу, осенью — макрель, а зимой — десяти- и

двадцатипудовую белугу, выловленную часто с большой опасностью

для жизни.

Все эти люди — матросы разных наций, рыбаки, веселые юнги,

лодочники, грузчики, контрабандисты, — все они были молоды,

здоровы, пропитаны ядреным запахом моря и рыбы, знали тяжесть

труда, любили прелесть и ужас ежедневного риска, а на суше преда-

вались с наслаждением бешеному разгулу, пьянству и дракам. По

вечерам огни большого города, взбегавшие высоко наверх, манили

их, как волшебные блестящие глаза, всегда обещая что-то новое,

радостное, еще не испытанное и всегда обманывая.

№26

Внизу, у беспорядочно нагроможденных в бессчетном количестве

пепельно-серых камней, плещутся, и брызжут, и дышат горько-

236соленым пьяняще-ароматным воздухом выровненные, как по линей-

ке, волны прилива. Лицо чуть-чуть обвевает прохладой «морячок»,

приносящийся из Турции. Ломаной линией тянутся вдоль берега во-

енные склады. Внутренний рейд охраняется от декабрьских и январс-

ких штормов железобетонным молом. Изжелта-красный хребет как

бы с ходу обрывается в море. Ниоткуда невидимые и недоступные

для человека расселины в скалах — убежище птиц. Далеко вверх заб-

рались миниатюрные, беленные негашеной известью глиняные доми-

ки. Вдали, на юго-западе, виднеются бело-серые гряды гор с таю-

щими в воздухе, сходящими на нет серебряными вершинами.

В старом-престаром загородном парке тихо и безлюдно. Давно

не крашенные деревянные беседки увиты плющом и манят прохла-

дой. Эстрада для оркестра с плохо настланным полом доверху зако-

лочена фанерой. Теперь это не что иное, как склад ненужных театру

декораций.

Ничем иным, как складом, не могла быть теперь и галерейка,

находящаяся близ эстрады. Беззвучно падают бесчисленные золоти-

сто-желтые осенние листья. Парк раскинулся вширь на два-три ки-

лометра. По тропинкам далеко не безопасно ходить, так как в траве

кишат небольшие змейки-медянки. Нижняя площадка усеяна от-

шлифованными морем блестящими камешками; среди них пробива-

ется растение не-тронь-меня. Войдя в глубь парка, вы увидите на

редкость красивый двухэтажный павильон с витыми колонками и с

искусной резьбой. Из-за зелени широколиственных деревьев выгля-

дывают точенные из камня статуи, относящиеся, по-видимому, к

предыстории парка. Клумбы пестрят огненно-красными каннами,

гладиолусами и разными субтропическими цветами. Каких сочета-

ний красок я не увидел здесь! Кого ни спросишь, все говорят, что из

парка уходить не хочется. Вряд ли удастся ввиду загруженности при-

ехать сюда еще раз в течение ближайших лет.

№27

Стояла чудесная весенняя пора. Море пробуждалось от сковывав-

шей его дремоты и как бы посылало свой утренний привет еще не

проснувшейся земле. Желтовато-розовые лучи солнца едва косну-

лись поверхности воды, позолотили пристань, корпуса судов, сто-

явших на рейде, и краешки парусных лодок. На дощатых настилах и

прямо на песке, всего-навсего шагах в пяти от воды, лежали впо-

валку какие-то люди. Некоторые из них недавно пришли сюда в

надежде на заработок, другие были исконными местными бродягами,

Iкоторые привыкли проводить летние ночи под открытым небом. С

краешка настила распластались два местных «галаха», которые до упаду

набродились впотьмах, рассчитывая чем-нибудь поживиться, и, раз-

делив добычу, они заснули каменным сном. Едва-едва забрезжил

рассвет, как пристань стала понемногу пробуждаться. Из-за кормы

никому не принадлежащей старой баржи появилась компания

запоздалых гуляк, которые, видимо, не в меру выпили после темных

ночных похождений и теперь нарушали тишину южного умиляющего

душу утра нестройными выкриками. Двое из них шли в обнимку и

пели какую-то залихватскую песню. Голоса их звучали нестройно,

вразнобой, внося диссонанс в гармонию просыпающегося утра. О,

как раздражало это тонко чувствующего художника, который явился

сюда с мольбертом и приготовился запечатлеть на своем холсте непод-

ражаемые краски моря. Песнь внезапно оборвалась, и послышалась

брань. По-видимому, приятели поссорились всерьез, ибо один из

них наскакивал на другого, гневно размахивая руками и крича что-то

в сердцах. Им всегда было вместе тесно, а врозь скучно.

Через час пристань была неузнаваема. Народ сновал взад и впе-

ред, мальчишки торговали папиросами в розницу, то есть поштучно.

Лоточницы продавали печеные и только что сорванные анисовки и

грушовки. Все ожидали прибытия тихоокеанского парохода. Взвод

солдат во главе с унтер-офицером промаршировал в ногу по набереж-

ной и остановился у причала. Вскоре на горизонте показался силуэт

судна, а через полчаса железное чудовище вполоборота подходило к

причалу. Пароход пришел вовремя, и пристанская администрация

была во всеоружии. Первым по трапу сошел на берег генерал-майор в

сопровождении денщика. Вслед за ним семенила старушонка в ду-

шегрейке, держа на руках дрессированную собачонку. Далее двигалась

дама в экстравагантном желто-зеленом в полоску жакете и молодой

человек с моноклем в глазу, в блестящем цилиндре и в макинтоше

внакидку. Старушонку, еле-еле державшуюся от усталости на ногах,

встретила толпа родственников. Они доверху нагрузили бричку кор-

зинками и баульчиками, набившись туда до отказа...

№28

Идет лесник по тихой тропинке, пробирается сквозь чащобу, а

потом перебирается через топкий лесной ручей. Ветер треплет гус-

тую крону лип, развевает зеленые верхи берез. Только в дубовой

листве, такой густой, что, кажется, даже в ливень она не промока-

ет, ветер запутывается и стихает.

138Вот лесник останавливается у невысокого деревца, наклоняется.

Нет, не поганки, растущие здесь, привлекают его внимание. Лес-

ник отыскивает в сумке инструмент, приступает к работе, и вот уже

из тела дерева вынут небольшой блестящий кусочек металла — оско-

лок снаряда. Ничего, скоро рана обрастет корой, и дерево будет

жить по-прежнему. А вот он поравнялся с дубком, который уже

перенес такую же операцию. Теперь и не найдешь его раны: молодая

кора сровняла даже шрам. Останавливается Лукьян Кузьмич возле

ростков сосны, нежно прикасается к ним, и от его прикосновения

они ласково кивают пушистыми верхушками. «Вот бы сюда привес-

ти тех скептиков, которые полагают, будто сосна не может расти на

черноземе», — думает он. В его питомнике выращено более двух

миллионов саженцев лиственных и хвойных пород.

Перед возвращением домой можно и передохнуть, и лесник при-

слоняется спиной к стволу, вслушивается в безыскусный перезвон

птичьих голосов. Вдруг к привычным запахам примешивается горь-

коватый запах горелого. Что за наваждение? Где же горит?

С собой только сумка с немудреным инструментом да пара рук, а

впереди, зловеще блистая, уже текут змейки пламени. Лесник очи-

щает землю от сухих листьев, спешит, превозмогая боль в обожжен-

ных пальцах, погасить пламя, и вот уже один за другим, дойдя до

очищенной земли, гаснут огненные ручейки. Лесник вытирает пот

со лба. Туда, где только что бушевало бешеное пламя и деревья

стояли словно окропленные кровью, возвращается мгла.

№29

Центральная электростанция стоит в неглубоком ущелье на ре-

чонке Горыни недалеко от пристани. Высокое напряжение опасно

для жизни, поэтому на территории станции повсюду на столбах ви-

сят предупреждения: «Осторожно: Смерть!» Не раз, казалось, мон-

теры во время ремонтных работ бывали на волосок от гибели; однако

в книге, носящей название «Книга несчастных происшествий», не

значится ни одной серьезной аварии, ни одного несчастья с людьми.

Причина— в умелой организации монтажа и ремонта. По всей

площади станции проходят рельсы узкоколейки, находящейся в ве-

дении общей любимицы Лидии Алексеевны Лисицыной, которую

во время работы можно найти либо на линии, либо в сигнальной

станционной башенке, выстроенной на возвышении (-ье), в сади-

ке, среди бурно разросшихся вишен, черешен и груш. Отсюда вид-

ны все подъемы и закругления дороги, виден карьер для выемки

239балластного песка. Поговорить с Лидией Алексеевной или с ее по-

мощницей Любовью Николаевной можно только после окончания

работы в ее домишке. Живет она близ станции и занимает малень-

кий флигелечек, куда к Лидии Алексеевне нередко приходят посети-

тели. По вечерам она и внучок Ванечка сидят в своей спаленке и

читают. Особенно любят они слушать старинную песенку: «Ты сто-

ишь, моя березонька, на полосоньке». Летом по воскресеньям ба-

бушка с внучком выходят на лужок перед домом или на бережок

Горыни. Около них носится собачонка Дружок, которая теребит сво-

его приятеля мальчонку за рубашонку. Наглядевшись на заречные про-

сторы, Лидия Алексеевна усаживается на завалинку и вяжет варежки.

Крючок так и мелькает в ее руках. Ванечка в это время плетет корзи-

ны из соломинок или делает трещотки и погремушки для змея. По-

позже выходит из дому нянюшка Мария Кузьминична, которая ког-

да-то работала подносчицей на электростанции, и начинает рассказы-

вать Лидии Алексеевне обо всем, что она за день сделала.

№30

Только совершенно незаинтересованному взгляду русская приро-

да кажется бедной и нисколько не разнообразной. Неброская, но

какая-то сосредоточенная и сразу не раскрывающаяся красота ее вы-

зывает неповторимое, долго не забывающееся чувство щемящей гру-

сти. Я не знаю ничего более трогательного, чем первый снег, кото-

рый, несмотря на свою хрупкость, властно манит далью еще почти

не проторенных дорог.

Сколько песен сложено про зиму, сколько поэм посвящено юной

красавице в сарафане из серебряной парчи, а нам все недостает.

Когда особенно безветренна и румяна зорька, не спеша умывается

она студеным рассыпчатым снегом. А как поведет потом синими

очами из-под опушенных инеем ресниц, так каждый поверит, что

такая красота никем и нигде не видана.

Чего только не вспомнишь из далекой поры юности! Я до сих пор

вижу дуги с узорами, писанными масляной краской, золоченую уп-

ряжь коней с лебедиными шеями, которые на масленой неделе,

едва не сцепившись оглоблями, наперегонки мчат нас по вовсе не

узкой деревенской улице. Часто за мной приезжал брат, и мы не

медля отправлялись в соседнее село. Заметив, что я загляделся по

сторонам, он с непривычной мне ловкостью выталкивал меня из

саней и пускал обындевевшего коня в галоп.

В тяжелых валенках и овчинном свежедубленом полушубке не

Юбыстро побежишь, но я налегал изо всех сил, а брат не останавливал

коней, пока я не начинал спотыкаться. Но сколько ни пробовал я

вытолкнуть его из саней, это мне никогда не удавалось.

Нет, русской зимы нельзя не любить. Люди, не видевшие ее,

досыта не налюбовавшиеся ею, не поймут русской жизни и русского

характера.

№31

Прошел холодный ветреный март, и, наполняя воздух ароматом

оттаявшей земли, наступил солнечный апрель, хотя по-прежнему

иногда дул студеный ветер. Все обрадовались, увидев, что напере-

гонки побежали шустрые ручьи, стремясь к сверкающей в отдаленье

речонке, ставшей вдруг шумной и полноводной.

Всюду, куда ни взглянешь, стелется над землей легкий пар, на

песчаных буфах, которые сами собой уже давно обезлесели, мало-

помалу подсохли проталинки, и только на давно неезженой дороге

синеют лужицы последней снеговой воды. И степь, и сама дере-

венька, разбросанная на пригорках, и дощатый заборишко, и сло-

женные у него дрова, обмытые дождями и обветренные, — все каза-

лось таким новым, праздничным, что каждый, кто ни смотрел, не

раз удивлялся диковинной перемене.

А вот и прилетели первые скворцы и тут же, несмотря на уста-

лость после долгого перелета, начали оживленную работу. Без устали

носили перышки и соломинки, собирали зернышки, брошенные в

траве. Прилетели скворцы, и тут же оказалось, что прилетели они

не в пору и только один день могли вволю попеть. Весна пошла на

попятную, и уже ввечеру ударил мороз, в течение ночи валом валил

снег, а пополуночи завьюжило совсем по-январскому.

Люди укрылись в домах, а скворцы забились в хворост, прята-

лись вместе с воробьишками в обындевевших соломенных крышах

конюшен... А неопытные или просто недогадливые насмерть замер-

зали либо на лету, либо в холодных скворечнях. Приходилось голо-

дать: где уже тут найти хоть какое-нибудь семечко.

№32

Я чересчур переоценил свою потрепанную и расшатанную маши-

ну. Тяжелый севсроуральский участок с его 1280 километрами в осен-

них условиях оказался не под силу моему заслуженному моторику.

Он начал покашливать и сдавать. Ноги у меня одеревенели, глаза

остекленели. Ледяные ветры гонят низко нависшие тучи и кое-гдеуже обледенили машину. По старинной привычке я попробовал бе-

седовать с самим собою: «До аэродрома, Кузьма Кириллыч, не до-

тянете. Спокойствие! Не дурачься, оставь трассу и сэкономь горю-

чее, приблизься к северным озерам и разыщи что-нибудь похожее на

посадочную площадку. От твоего искусства будет зависеть, призем-

лишься ты или отправишься к праотцам». Вглядываюсь в знакомую

местность, и мысли вереницей проносятся в голове. Когда-то не-

вдалеке отсюда находящемся городишке Золотой Ключик я коман-

довал инженерной ротой, а потом заведовал конструкторским бюро.

В этом городишке меня чествовали при получении первого ордена.

Помнится, мои юные друзья вместе со мною недосдали и недосыпа-

ли — все создавали новые модели. Бывало, обессиленные свалятся

с ног, а потом выспятся и опять за работу. Здесь было так привольно

расти моим дочкам Наденьке и Лизоньке!

Но вот вдали что-то заблестело.

Приближаюсь. Да это же не что иное, как чудесное Анненское

озеро! Ничто иное в этих местах и не могло бы оказаться. Снижа-

юсь. Волны беспокойно плещутся, сухие камыши колышутся, шеп-

чутся, что-то назойливо лепечут. Смотришь вниз, и кажется, что

на тебя несутся прибрежные скалы и что волны вот-вот докатятся до

самолета.

Приземляюсь у линии прибоя. Кругом никого и ничего. Только

темно-желтые сухие листья вертятся в сумасшедшей пляске. По-

звать кого-нибудь? Попробуйте, крикните! Никто не услышит. Если

вы крикнете громче, эхо загрохочет в ущелье. Снежинки вертятся в

воздухе, колются, жалят и тотчас же тают на щеках. Но что это?

Собачий лай. Сухонький старичок с ружьем. Да это же Аниканыч,

знаменитый приисковый лекарь, искусно лечивший от цинги и дру-

гих нехитрых «старательских» болезней настоем можжевельника.

Не рассчитывал я еще раз ночевать в его избушке. Расспросы.

Рассказы. На столе все такое знакомое: старенькая тканая скатерть,

деревянные блюда с криво выжженными на них какими-то надпися-

ми, тусклые оловянные ложки, каленые кедрышки, сушенная на

ветру и печеная рыба, копченая медвежатина, вареный картофель,

глиняная кринка с медом, две серебряные чарки, заветная фляжка,

всегда наполненная в ожидании желанного гостя.

№33

Много сотен верст нужно лететь птицам со своих зимних становищ

на родину. Иным придется сделать чуть ли не тысячекилометровый

;перелет. Сколько приключений и опасностей, сколько превратностей

встретится им на пути! Чего только не испытывает в течение такого

полета маленькое существо весом около двадцати—двадцати пяти грам-

мов. Право, нет сердца у стрелков, не жалеющих птицу и тогда,

когда, обессилевшая после трудного перелета, повинуясь ничем непо-

бедимому зову природы, она стремится в то место, где впервые уви-

дела солнечный свет.

У животных много своей, таинственной, непонятной людям муд-

рости. Птицы особенно чутки к переменам погоды и задолго преду-

гадывают их, но зачастую бывает так, что перелетных странников

застигает посреди моря внезапный ураган, нередко со снегом. До

берегов далеко, а силы ослаблены и кругом расстилается безбрежное

море. И тогда погибает едва ли не вся стая, за исключением наибо-

лее сильных.

Счастье для птиц, если нежданно-негаданно встретится им в эти

минуты морское судно. Невзирая на опасность, целыми тучами опус-

каются нежданные и незваные гости на палубу, на борта, на снасти,

и странным кажется корабль, обвешанный живыми гирляндами птиц.

И суровые моряки, никогда не обидевшие их, не оскорбившие их

трепетной доверчивости, спасают им жизнь. Ибо говорится в пре-

красном морском поверье, что неизбежно несчастье для того кораб-

ля, на котором была убита птица, просившая приюта.

Небезопасным для птиц бывает не что иное, как прибрежный маяк.

Измученные перелетом, отяжелевшие от морской влаги птицы, пре-

небрегая опасностью, стремятся туда, куда их обманчиво влечет едва

брезжущий свет маяка, и на лету разбиваются грудью о толстое стекло

и камень галерей. Но опытный вожак, взяв заранее другое направле-

ние, всегда предотвратит почти неизбежное несчастье.

№34

Знаете ли вы, например, какое наслаждение выехать весной до

зари? Вы выходите на крыльцо. На темно-сером небе мигают звез-

ды, влажный ветерок колышет темные ветви деревьев: слышится

сдержанный неясный шепот ночи. Вот кладут домотканый ковер на

телегу, ставят в ноги ящик с самоваром. Пристяжные ежатся, фыр-

кают; пара только что проснувшихся гусей медленно перебирается

через дорогу. За плетеным забором мирно похрапывает сторож; каж-

дый звук как будто висит в застывшем воздухе. Вот вы сели; лошади

разом тронулись, громко заскрипела не смазанная впопыхах телега.

Вы едете-едете вдоль деревни, мимо церкви, с горы направо, через

243плотину. Впереди не что иное, как пруд, который еле-еле курится.

Вам дремлется. А между тем заря разгорается. За воротами слышат-

ся заспанные голоса. Солнце быстро поднимается. Вы второпях взби-

раетесь на гору. Какой вид! Река вьется верст на восемь, тускло

синея сквозь туманную даль; за ней стелются водянисто-зеленые луга,

а дальше невысокие холмы. Как вольно дышит грудь, как быстро

движутся члены, как крепнет весь человек, охваченный светлым ды-

ханием весны!

Еще свежо, но уже чувствуется приближение жары. Голова том-

но кружится от избытка благоуханий. Кое-где вдали желтеет рожь,

узкими полосками краснеет гречиха. Мужик заранее ставит лошадь в

тень. Проходит час, другой... Колючим зноем пышет неподвижный

воздух.

- Где бы, брат, тут напиться? — спрашиваете вы косаря.

— А вон, в овраге, колодезь.

Сквозь колышущиеся кусты ольшаника, перепутанные цепкой

травой, спускаетесь на дно оврага. Серебряные пузырьки поднима-

ются с песчаного дна источника.

Вы выходите из оврага... Что за свинцовая полоса на небоскло-

не? Э, да это гроза! Кругом ярко блистает солнце: охотиться еще

можно. Но туча растет. Скорей! вон, кажется, виднеется сенной

сарай... скорее... Вы добежали, вошли... Каков дождик! Кое-где

сквозь соломенную крышу закапана вода. Но вот вскоре солнце опять

заиграло; вы открываете дверь настежь и выходите. Боже мой, как

весело искрится все кругом, как воздух свеж и пахуч!

Но вот наступает вечер. Заря запылала пожаром и охватила пол-

неба. Солнце садится за горизонт. Воздух вблизи как-то особенно

прозрачен, словно стеклянный; от деревьев вскоре побежали длин-

ные тени. Пора домой, в деревню, где вы устраиваете ночевку.

Сквозь окошко вы видите деревянный стол, горящую свечу и аппе-

титный ужин...

№35

Вот и наступил тихий, безветренный вечер. Едва-едва брезжит

заря, отражаясь в темных, почти неосвещенных окнах домов. Каж-

дая веточка деревьев поразительно вырисовывается на иссиня-зеле-

ном небе. В отдаленье слышится песня, но звуки в такой вечер

смягчены, лишены обыденной резкости и немного таинственны. И

все это, как пряное вино, вливается в каждую каплю крови и по-

немногу кружит голову.Нелегок путь от корпуса до парка, есть еще опасность столкнуться

с дежурным, не спускающим глаз с единственной дорожки, по ко-

торой не раз убегали воспитанники. И вот Сергей уже мчится изо

всех сил в гору, несмотря на то что отчаянно колются и жалятся

ветви густого кустарника, произрастающего на берегу пруда, пока не

останавливается наконец на пригорке.

Затем, обессилевший окончательно, он не спеша проходит мимо

забытой, никому не нужной оранжереи, обвешанной плетущимися

растениями, и спускается к неширокой, но глубокой речонке. На-

спех раздевшись, он без раздумья с разбегу бросается в студеную

воду, достает ногами коряжистое илистое дно, на миг задыхается,

обожженный жестоким холодом, и ловко переплывает реку саженка-

ми. И когда он, одевшись, не спеша выбирается наверх, то с на-

слаждением чувствует такую удивительную легкость, как будто все

его тело потеряло вес.

№36

Однажды, ранней весной, шли мы в Батуми из Порт-Саида. В

Константинополе были чумные случаи, и с нами отправили из Дар-

данелл двух турок, двух карантинных стражей, дабы они удостовери-

ли, что остановки на Босфоре не делалось. Было время обеда. Пе-

ред обедом матросам полагается по мензурке спирта. Но некоторые

сочли за грех пить в чистый четверг, а чтобы спирт не пропадал

даром, преподнесли для потехи туркам. Спирт свалил их, не при-

выкших к вину, с ног, и они заснули: один, рослый, на корме,

другой, маленький, около машинной части. И перед тем, как зас-

нуть, маленький долго бормотал и по-турецки, и по-гречески, и

даже по-русски. Он рассказал, что сына его отправили на войну в

Аравию. «А уж из Аравии не вернешься, нет!» — говорил он. И,

вскакивая, громко вскрикивал, как бы стреляя из карабина, падал

на спину, изображая убитого наповал.

Около двух часов ночи подходили к Стамбулу. Я оделся и вышел в

кают-компанию. Среди тишины выделялось медленное постукивание

стенных часов и чуть-чуть слышный звон рюмок, которыми увешан

потолок в буфете. Я вышел на левый борт и загляделся на приближа-

ющийся Стамбул, таинственно-бледный на синеве лунной ночи...

Потом поднялся на мостик. Глядя вперед, за фок-мачту, дежу-

рили у телеграфа капитан и вахтенный помощник. Они, тоже заво-

роженные ночью и Стамбулом, роняли слова команды медленно,

вполголоса.

•:•Полная ясная луна стоит справа почти сзади нас, над туманными

силуэтами Принцевых островов. Огромная золотая полоса лежит по

горизонту за лунным блеском. Я различал глиняные дома стамбуль-

ских предместий, высокие минареты вокруг чашеобразных куполов.

Все ближе роились огни. Вот опять негромкая команда и альт

рулевого. Уже прошла гора Галаты, сплошь залитая каменным горо-

дом, подернутая прозрачным покровом. Нос парохода медленно

поворачивается, и закрывается выход в Мраморное море, блещу-

щий, как стеклянно-золотое поле. Беломраморные дворцы тянутся

по левому прибрежью, купая в воде ступени своих мраморных при-

станей. Зеленовато-бледен в тени мрамор.

— Юсу-ф! — вдруг откуда-то издалека пронесся в тишине чей-то

слабый рыдающий зов.

— Юсуф! — снова крикнул кто-то.

Я прислушиваюсь.

— Юсуф! — страстно, захлебываясь слезами, кричит голос с кор-

мы.

Я быстро пошел туда. Там был он, маленький турчонок. Про-

снувшись после пьяного сна, он внезапно постиг всю глубину того,

что сделал Стамбул с его никому не нужной жизнью и с прекрасной

молодостью Юсуфа.

Я взял его ледяную руку. Неудержимо катившиеся слезы засти-

лали его изумленные, остекленевшие от яда глаза.

— Юсуф! — завопил он, захлебываясь и простирая руки к Стам-

булу.

Неслась вода мимо борта.

№37

Едва забрезжил рассвет, как Ерофеич, известный местный садо-

вод, был уже на ногах. В юности, защищая Советскую власть, он

участвовал в боях под Царицыном и в одном из сражений потерял

ногу. За доблестные подвиги Ерофеич получил пенсию и отправился

на жительство в родной городишко. Ранее городок был захолуст-

ным, но славился по всей окрестности своими чудесными садами.

Пристрастившись к садоводству, Ерофеич всецело посвятил себя этому

благородному делу и терпеть не мог дилетантского к нему отношения.

Бывало, зайдет к нему горе-садовник Манкин, чтобы блеснуть

своею ученостью, и обязательно произойдет инцидент. Он Ерофеи-

чу vi о хлорофилле, и о хлорофилльных реакциях жужжит в уши,

своим интеллектом всячески похваляется, а в практике всегда

!4бпроявляет косность. Ерофеич сердится, прыгает на деревяшке вок-

руг собеседника, брызжет во все стороны слюной и морщит свой

веснушчатый нос. Сам Ерофеич был кристальной чистоты человек

и, несмотря на свои широко известные удачные эксперименты, не

имеющие прецедентов и сделавшие его известным, был очень скро-

мен. После яростного диспута и ссоры он обычно долго не мог прий-

ти в себя и продолжал брюзжать. Успокаивал его всегда сад. Чего

только в нем не было! Все, начиная с затейливых растений, искусно

взлелеянных садовником, и кончая простым можжевельником.

Ветви яблонь, вишен и черешен, украшенные кристалликами ро-

синок, пригибаются от тяжести к земле. Солнце нещадно жжет ста-

рика, а он ползает вокруг розовых кустов и производит какие-то ма-

нипуляции. Больно уколовшись о шипы, Ерофеич только присвист-

нет да наденет, вздыхая, на руки специальные варежки. В полдень

садовник обыкновенно закусывает на терраске под черепитчатой кры-

шей. На столике расставлены немудреные яства. Вокруг них кружатся

и жужжат пчелы и осы. Посередине стола красуются медовые ков-

рижки вперемешку с творожными ватрушками и румяны!! крупитча-

тый пудинг с грецким орехом. Из напитков ставятся дрожжевой квас,

топленое молоко да простокваша. Для аппетита Ерофеич всегда начи-

нал обед с семужки или с копчушки, а далее хозяюшка потчевала его

тем, что было под рукой. Подкрепившись, Ерофеич просил постлать

ему циновку в готической беседке и шел отдыхать. Частенько в сад

заходили юннаты, которых Ерофеич учил искусству садовничать.

№38

В неоглядно знойных облаках пыли, задыхаясь, потонули ста-

ничные сады, улицы, хаты, и лишь остро выглядывают верхушки

пирамидальных тополей.

Отовсюду несется говор, гул, лошадиное ржание, лязг железа,

детский плач, забубённые песни под пьяную гармошку. Как будто

громадный невиданный улей, потерявший матку, разноголосо-рас-

терянно гудит нестройным большим гулом. Эта безграничная горя-

чая муть поглотила и степь до самых ветряных мельниц на кургане.

Вдали за рекой синеющими громадами загораживают полнеба горы.

Удивленно плавают в сверкающем зное, прислушиваясь, рыжие

степные разбойники-коршуны, поворачивая кривые носы, и ничего

не могут разобрать — не было еще такого.

В станице смутно, неясно, запыленно; перепутано гамом, шу-

мом. Выделяясь из коровьего мычания, горластого петушиного крика,

-Ч /людского говора, разносятся то стройные, то обветренные, хрип-

лые, то крепкие степные звонкие голоса: «Товарищи! На митинг!»

А вокруг с возрастающим гомоном все шире растекается людское

море. Седобородые старики, бабы с измученными лицами, веселые

глаза девчат, ребятишки шныряют между ногами, собаки, тороп-

ливо дыша, дергают высунутыми языками, — и все это тонет в гро-

мадной, вес заливающей массе солдат. Лохмато-воинственные па-

пахи, измызганные фуражки, городские шляпы с обвисшими края-

ми. В рваных гимнастерках, в вылинявших ситцевых рубахах, в

черкесках, нестройно, как попало, глядят DO все стороны над голо-

вами темно-вороненые штыки.

У мельницы стоит низкий человек, весь тяжело сбитый, точно

из свинца, со сцепленными четырехугольными челюстями. Из-под

низко срезанных бровей, как два шила, блестят маленькие, ничего

не упускающие серые глазки. Тень от него лежит короткая — голову

ей оттаптывают кругом ногами.

Среди моря рук, среди моря голосов поднялась худая, длинная,

сожженная солнцем и работой, горем, костлявая бабья рука, и за-

мученный бабий голос заметался: «И слушать не будем! Слазь!»

И опять исступленно забушевало над толпой — каждый кричал

свое, никого не слушая.

Человек с железными челюстями оглядел бушевавшее челове-

ческое морс: черно-кричащие рты, темно-красные лица, из-под бро-

вей искрятся злобно-кричащие глаза.

Шум, ругань заглушили одинокий голос выступающего.

 

 

Пунктуационные

 

№ 1

В истории русской живописи сохранились имена прекрасных ху-

дожников-пейзажистов: Саврасова, Васильева, Куинджи, Левитана

и др. Один из лучших художников этого жанра — Шишкин. Русская

природа — основная тема его творчества. В своих картинах он вос-

певал родную землю, ее свежее дыхание, необозримые просторы и

богатства. Цветущие поля, сосновые рощи, лесные дали, папорот-

ник в лесу, ручей в лесной чаще — все это близко и дорого сердцу

художника.

Широко известны многие его картины: «Сосновый бор», «Лесная

Iглушь», «Рожь», «Среди равнины ровный...», «На севере диксш»,

«Корабельная роща», «Лес весной» и другие.

«Утро в сосновом лесу» — одна из лучших картин художника. Он

писал русскую природу летом и зимой, весной и осенью, на восходе

солнца, в яркий полдень и при закате — в разные времена года, в

различные часы дня. Все: обыкновенное дерево, старый пень, поле-

вые цветы — привлекало внимание художника. Во всем он умел нахо-

дить красоту: в тумане над рекой, в лесной полянке, в чаше леса.

Смотришь на его картины и вдруг как будто снова находишься среди

родной природы; у знакомой речки, в родном лесу, в поле. Картины

Шишкина широко известны как в нашей стране, так и за рубежом.

№ 2

Дубечня — так называлась наша первая железнодорожная стан-

ция — находилась в семнадцати верстах от города. В течение не-

скольких часов я шел туда пешком, и на протяжении всей дороги

ярко зеленели озимь и яровые, охваченные утренним солнцем.

В Дубечне штукатурили внутри станцию и строился верхний де-

ревянный этаж у водокачки. Было довольно-таки жарко, и рабочие

вяло бродили по кучам щепок и мусора. Ни одного дерева не видне-

лось вокруг.

Походив часа два, я заметил, что от станции куда-то вправо шли

телеграфные столбы, которые через полверсты оканчивались у бело-

го каменного забора. Рабочие сказали, что там контора, и я, поду-

мав, решил, что нужно идти именно туда.

Это была старая и, по-видимому, заброшенная, никем не засе-

ленная усадьба. В ворота был виден просторный двор, поросший

бурьяном, и прежний барский дом с высокой крышей, рыжей от

ржавчины.

Позади старинного дома был большой сад, уже одичавший, заг-

лушенный выросшей травой и кустарником.

Я прошелся по террасе, еше крепкой и красивой. Было густо, и

сад казался непроходимым, но это только вблизи дома, где еще

стояли тополи, сосны и старые липы-сверстницы, уцелевшие от

прежних аллей. Чем дальше вглубь, тем было просторнее.

Сад, все больше редея и переходя в настоящий луг, спускался к

реке, поросшей зеленым камышом и ивняком. Около мельничной

плотины был плес, глубокий и рыбный, сердито шумела небольшая

мельница с соломенной крышей, неистово квакали лягушки. По ту

сторону речки находилась деревушка Дубечня. Голубой плес манил к

!49себе, обещая прохладу и покой. И теперь все это: и плес, и мельни-

ца, и уютные берега — принадлежало инженеру.

№ 3

Гроза

Я ехал с охоты вечером один, на беговых дрожках. До дому еще

было верст восемь — десять; моя добрая рысистая кобыла бодро бе-

жала по неширокой пыльной дороге, изредка похрапывая и шевеля

ушами; усталая собака, словно привязанная, ни на шаг не отставала

от задних колес. Гроза надвигалась. Впереди огромная темно-лило-

вая туча медленно поднималась из-за лесу; надо мною и мне на-

встречу, длинные, серые, неслись облака; ракиты тревожно шеве-

лились и лепетали. Душный жар внезапно сменился влажным холо-

дом; тени быстро густели. Я ударил вожжой по лошади, спустился в

неглубокий овраг, перебрался через ручей, наполовину высохший и

заросший лозняками, поднялся в гору и въехал в лес.

Дорога вилась передо мною между чересчур густыми кустами ореш-

ника, уже окутанными мраком; я подвигался вперед с трудом. Дрожки

отчаянно прыгали по твердым корням столетних дубов и лип, бес-

престанно пересекавшим глубокие продольные рытвины — следы те-

лежных колес; моя некованая лошадь начала спотыкаться. Сильный

ветер внезапно загудел в вышине, деревья забушевали, крупные капли

дождя резко застучали, зашлепали по листьям, сверкнула молния —

и гроза разразилась. Дождь полил ручьями.

Я поехал шагом и скоро принужден был остановиться: лошадь

моя вязла, я не видел ни зги. Кое-как приютился я к широкому

кусту. Сгорбившись и закутавши лицо, терпеливо ожидал я конца

ненастья.

Наконец дождик перестал. В отдалении еще толпились тяжелые

громады уже отчасти рассеянных туч, изредка вспыхивали длинные

молнии; но над головой уже виднелось кое-где темно-синее небо,

звездочки мерцали, сквозь жидкие, быстро летевшие облака. Очер-

ки деревьев, обрызганных дождем и взволнованных ветром, начи-

нали выступать из мрака. Небо все более расчищалось, в лесу замет-

но светлело.

№4

Я плыл на лодке вниз по реке и вдруг услышал, как в небе кто-то

начал осторожно переливать воду из звонкого стеклянного сосуда в

!50другой такой же сосуд. Вода булькала, позванивала, журчала. Звуки

эти заполняли все пространство между рекой и небосводом. Это

летел и журавли.

Я поднял голову: большие косяки журавлей тянулись один за

другим прямо к югу.

Я бросил весла и долго смотрел на журавлей. По береговой про-

селочной дороге ехал, покачиваясь, грузовичок. Шофер остановил

машину, вышел и тоже начал смотреть на журавлей.

«Счастливо, друзья!» — крикнул он и помахал рукой вслед пти-

цам. Потом он опять забрался в кабину, открыл боковое стекло,

высунулся, смотрел и смотрел и все слушал плеск и переливы пти-

чьего крика.

За несколько дней до этой встречи с журавлями один московский

журнал попросил меня написать статью о том, что такое «шедевр»,

и рассказать о каком-нибудь литературном шедевре.

Сейчас на реке я подумал, что шедевры существуют не только в

искусстве, но и в природе. Разве не шедевр этот крик журавлей и их

величавый перелет по неизменным в течение многих тысячелетий

воздушным дорогам?

Птицы прощались с Россией, с ее болотами и чащобами. Оттуда

уже сочился осенний воздух, сильно отдающий свежестью.

Да что говорить! Каждый осенний лист был шедевром, совер-

шенным творением природы, произведением ее таинственного ис-

кусства, недоступного нам, людям. Этим искусством уверенно вла-

дела только она, только природа, равнодушная к нашим восторгам

и похвалам.

...Я пишу все это осенней ночью. Осени за окном не видно. Но

стоит выйти на крыльцо, как осень окружит тебя и начнет настойчи-

во дышать в лицо холодноватою свежестью своих загадочных черных

пространств, горьким запахом первого тонкого льда, сковавшего к

ночи неподвижные воды, начнет перешептываться с последней ли-

ствой, облетающей непрерывно днем и ночью.

№ 5

Расставшись с Максимом Максимычем, я живо проскакал Те-

рскское и Дарьяльское ущелье, завтракал в Казбеке, чай пил в Лар-

се, а к ужину поспел в Владикавказ. Избавляю вас от описания гор,

от возгласов, которые ничего не изображают, особенно для тех,

которые там не были, и от статистических замечаний, которых ре-

шительно никто читать не станет.Я остановился в гостинице, где останавливаются все приезжие и

где между тем некому велеть зажарить фазана и сварить щей, ибо три

инвалида, которым она поручена, так глупы или так пьяны, что от

них никакого толка нельзя добиться.

Мне объявили, что я должен прожить тут еще три дня, ибо ока-

зия из Екатеринофада еще не пришла и, следовательно, отправить-

ся обратно не может. Что за оказия!.. Но дурной каламбур не утеше-

ние для русского человека, и я, для развлечения, вздумал записы-

вать рассказ Максима Максимыча о Бэле, не воображая, что он

будет первым звеном длинной цепи повестей: видите, как иногда

маловажный случай имеет жестокие последствия!.. А вы, может

быть, не знаете, что такое «оказия»? Это — прикрытие, состоящее

из полроты пехоты и пушки, с которым ходят обозы через Кабарду

из Владикавказа в Екатериноград.

Первый день я провел очень скучно; на другой рано утром въез-

жает на двор повозка... А! Максим Максимыч!.. Мы встретились,

как старые приятели. Я предложил ему свою комнату. Он не цере-

монился, даже ударил меня по плечу и скривил рот на манер улыб-

ки. Такой чудак!..

№ 6

Душный полдень, где-то только что бухнула пушка— мягкий,

странный звук, точно лопнуло огромное гнилое яйцо. В воздухе.

потрясенном взрывом, едкие запахи города стали ощутимее, острей

пахнет оливковым маслом, чесноком, вином и нагретой пылью.

Жаркий шум южного дня, покрытый тяжелым вздохом пушки,

на секунду прижался к нагретым камням мостовых и, снова вски-

нувшись над улицами, потек в море широкой мутной рекой.

Город — празднично ярок и пестр, как богато расшитая риза свя-

щенника; в его страстных криках, трепете и стонах богослужебно

звучит пение жизни. Каждый город — храм, возведенный трудами

людей, всякая работа — молитва Будущему.

Солнце — в зените, раскаленное синее небо ослепляет, как будто

из каждой его точки на землю, на море падает огненно-синий луч,

глубоко вонзаясь в камень города и воду. Морс блестит, словно шелк,

густо расшитый серебром, и, чуть касаясь набережной сонными дви-

жениями зеленоватых теплых волн, тихо поет мудрую песню об ис-

точнике жизни и счастья — солнце.

Пыльные, потные люди, весело и шумно перекликаясь, бегут обе-

дать, многие спешат на берег и, быстро сбросив серые одежды, прыгают

1 2в морс, — смуглые тела, падая в воду, тотчас становятся до смешного

маленькими, точно темные крупинки пыли в большой чаше вина.

Шелковые всплески воды, радостные крики освеженного тела, гром-

кий смех и визг ребятишек — все это и радужные брызги моря, разби-

того прыжками людей, вздымается к солнцу, как веселая жертва ему.

№ 7

Прошло около часа, как мы расстались с нашей компанией, и

нам оставалось немного подняться, чтобы достигнуть вершины гор-

ного хребта, где, как говорили, есть роскошные долины и леса.

Подъем становился все круче и круче. Приходилось делать беспрес-

танно крутые повороты, и мы решили немного посидеть на бугорке,

покрытом порыжевшей, выжженной травой, а по краям какими-то

невиданными цветами. Мы, жители северных равнин, впервые были

на такой высоте. Внизу тянулись бесконечной вереницей длинные

серые облака, то открывая, то закрывая окрестности.

Неподштеку от нас, на утесе, красавец орел терзал свою добычу:

бедный зайчишка, должно быть, попался на обед пернатому хищ-

нику. С жадностью поглощая окровавленные куски один за другим,

он на минуту останавливался, поглядывая по сторонам, и, крепче

впиваясь когтями в добычу, снова продолжал свою работу.

Мы не просидели и четверти часа, как внезапно почувствовали

какую-то необыкновенную свежесть, точно вошли в погреб, и огля-

нулись: темная туча начинала заволакивать не только то место, где

мы сидели, но и близлежащие. Мы бросились вниз. Минуты через

две не было видно ни бугорка, на котором мы расположились отдох-

нуть, ни утеса, на котором сидел орел, так как туча все собой зак-

рыла. Стал накрапывать дождик, вскоре перешедший в ливень. До-

рожка, по которой мы карабкались незадолго перед этим, преврати-

лась в ручей, кативший вниз вместе с камнями свои вспенившиеся

струи. Поднялся свежий восточный ветер, и мы, иззябшие, про-

мокшие до последней нитки, измученные, воротились домой, по-

смеиваясь друг над другом и ничуть не сожалея ни о потраченном

времени, ни о своем предприятии, давно задуманном, но, к сожа-

лению, не доведенном до желанного конца. Может быть, нам удас-

тся этого добиться в другой раз.

№ 8

Заповедный лес под Воронежем — последний на границе донских

степей. Он слабо шумит, прохладный, в запахе трав, но стоит выйти

15на опушку — и в лицо ударит жаром, резким светом, и до самого

края земли откроется степь, далекая и ветреная, как море.

Откроются ветряки, что машут крыльями на курганах, и острова

старых усадебных садов, раскинутые в отдалении друг от друга.

Но прежде всего откроется небо — высокое степное небо с грома-

дами синеватых облаков. Их немного, но они почти никогда не зак-

рывают солнца. Тень от mix изредка проплывает то тут, то там по

степи. Проплывает так медленно, что можно долго идти в этой

тени, не отставая от нее и прячась от палящего солнца.

В степи, недалеко от старого липового парка, проблескивает в

отлогой балке маленькая река Каменка. Она почти пересохла. По

ней шныряют водяные пауки, а на берегах сидят и тяжело дышат —

никак не могут отдышаться от сухой жары — сонные лягушки.

Липовый парк, изрытый блиндажами — разрушенными и зарос-

шими дикой малиной, — слышен издалека. С рассвета до темноты

он свистит, щелкает и звенит от множества синиц, щеглов, мали-

новок и чижей. Птичья сутолока никогда не затихает в кущах лип —

таких высоких, что от взгляда на них может закружиться голова.

С птицами в парке у меня были свои счеты. Часто ранним утром

я уходил на Каменку ловить рыбу. Как только я выходил в парк,

сотни птиц начинали суетиться в ветвях. Они старались спрятаться и

обдавали меня дождем росы. Они с треском вылетали из зарослей,

будто выныривали из воды, и опрометью неслись в глубину парка.

Должно быть, это было красивое зрелище, но я промокал от

росы и не очень им любовался. Я старался идти тихо, бесшумно, но

это не помогало. Чем незаметнее я подходил к какому-нибудь кусту,

переполненному птицами, тем сильнее был переполох и тем обиль-

нее летела на меня холодная роса.

Я приходил на речку. Подымалось солнце. Блестела пустынная

росистая степь. Вокруг не было ни души. Даже самый зоркий глаз

не мог бы заметить никаких признаков человека.

№ 9

Одна из бесчисленных деревень. Не лучше и не хуже других. Но

выбор наш не случайный — в этой деревне родился Михаил Василь-

евич Ломоносов.

Построек, связанных с жизнью великого человека, тут не оста-

лось. Время не пощадило ничего, кроме маленького пруда, выры-

того отцом академика. В пруду семья Ломоносовых держала к столу

карасей. У дороги темнеет елка, как раз против нее и находился этот

Iпруд, поросший лозинками. За прудом справа домик-музей. Он

построен как раз на том месте, где когда-то стояла изба Ломоносо-

вых. От дома видно: белеет Двина, вернее, один из многих ее рука-

вов, называемый тут Курополка. По реке вниз уходили когда-то на

промысел зверобои. По реке мимо этой деревни не один раз про-

плывал Петр I. Увидев его в этом месте, соседнее село Холмогоры

било в колокола и палило из пушек.

Деревню называли Денисовкой. По заблуждению многие из нас

родиной Ломоносова считают село Холмогоры. (Холмогоры стоят

через реку, в трех километрах.) Заблуждение проистекает из того,

что Денисовка была никому не известной деревней. Холмогоры же

старше Москвы и были известны по всей России как крупный се-

верный город, принимавший заморские корабли, а из глубин рос-

сийских встречали корабли с медом, льном, воском, мехами и

хлебом.

Для полной точности надо сказать: совсем недавно установлено:

Ломоносов родился в деревне Мишанинской. Это известие взвол-

новало и огорчило денисовцев. Но страсти улеглись, когда уточни-

ли: деревни давным-давно слились в одну, и название «Мишанинс-

кая» перестало существовать. Не существует сегодня и название «Де-

нисовка». Деревня именуется Ломоносове .

№ 10  

Как упоителен, как роскошен летний день в Малороссии! Как

томительно жарки те часы, когда полдень блещет в тишине и зное,

и голубой неизмеримый океан, сладострастным куполом нагнувшийся

над землею, кажется, заснул, весь потонувши в неге, обнимая и

сжимая прекрасную в воздушных объятиях своих! На нем ни облака.

В поле ни речи. Все как будто умерло; вверху только, в небесной

глубине, дрожит жаворонок, и серебряные песни летят по воздуш-

ным ступеням на влюбленную землю, да изредка крик чайки или

звонкий голос перепела отдается в степи. Лениво и бездумно, будто

гуляющие без цели, стоят подоблачные дубы, и ослепительные уда-

ры солнечных лучей зажигают целые живописные массы листьев,

накидывая на другие темную, как ночь, тень, по которой только

при сильном ветре прыщет золото. Изумруды, топазы, яхонты эфир-

ных насекомых сыплются над пестрыми огородами, осеняемыми стат-

ными подсолнечниками. Серые стога сена и золотые снопа хлеба

станом располагаются в поле и кочуют по его неизмеримости. На-

гнувшиеся от тяжести плодов широкие ветви черешен, слив, яблонь,

255груш; небо, его чистое зеркало — река в зеленых, гордо поднятых

рамах... Как полно сладострастия и неги малороссийское лето!

Такою роскошью блистал один из дней жаркого августа тысяча

восемьсот... восемьсот... Да, лет тридцать будет назад тому, когда

дорога, верст за десять до местечка Сорочинец, кипела народом,

поспешавшим со всех окрестных и дальних хуторов на ярмарку. С

утра еще тянулись нескончаемою вереницею чумаки с солью и ры-

бою. Горы горшков, закутанных в сено, медленно двигались, ка-

жется, скучая своим заключением и темнотою.

№ 11

Про батарею Тушина было забыто, и только в самом конце дела

продолжая слышать канонаду в центре, князь Багратион послал туда

князя Андрея, чтобы велеть батарее отступать как можно скорее.

Прикрытие, стоявшее подле пушек Тушина, ушло, по чьему-то при-

казанию, в середине дела, но батарея продолжала стрелять и не была

взята французами только потому, что неприятель не мог предпола-

гать дерзости стрельбы четырех, никем не защищенных пушек.

Все орудия без приказания били в направлении пожара. Как буд-

то подгоняя, подкрикивали солдаты к каждому выстрелу: «Ловко!

Вот так-так!» Пожар, разносимый ветром, быстро распространялся.

Французские колонны, выступившие за деревню, ушли назад, но,

как бы в наказание за эту неудачу, неприятель выставил правее де-

ревни десять орудий и стал бить из них по Тушину.

Офицер, товарищ Тушина, был убит в начале дела, и в продол-

жение часа из сорока человек прислуги выбыли семнадцать, но ар-

тиллеристы все так же были веселы и оживленны. Два раза они

замечали, что внизу, близко от них, показывались французы, и

тогда они били по ним картечью.

В дыму, оглушаемый беспрерывными выстрелами, заставляв-

шими его каждый раз вздрагивать, Тушин бегал от одного орудия к

другому, то прицеливаясь, то считая снаряды.

Вследствие этого страшного гула и шума, потребности внимания

и деятельности, Тушин не испытывал ни малейшего неприятного

чувства страха, и мысль, что его могут убить или больно ранить, не

приходила ему в голову. Напротив, ему становилось все веселее и

веселее. Ему казалось, что уже очень давно, едва ли не вчера, была

та минута, когда он увидел неприятеля и сделал первый выстрел, и

что клочок поля, на котором он стоял, был ему давно знакомым,

родственным местом. Несмотря на то, что он все помнил, все

!56соображал, все делал, что мог делать самый лучший офицер в его

положении, он находился в состоянии, похожем на лихорадочный

бред или на состояние пьяного человека.

№ 12

Сбоку дороги — могильный курган. На обветренной ветрами вер-

шине его скорбно шуршат голые ветви прошлогодней полыни, по

скатам, от самой вершины до подошвы, стелются пучки желтого

пушистого ковыля. Безрадостно тусклые, выцветшие от солнца и

непогоды, они простирают над древней, выветрившейся почвой свои

волокнистые ветви, даже весною, среди ликующего цветения раз-

нотравья, выглядят старчески-уныло, и только под осень блещут и

переливаются гордой изморозной белизной. И лишь осенью кажет-

ся, что величаво приосанившийся курган караулит степь, весь оде-

тый в серебряную чешуйчатую кольчугу.

Летом, вечерними зорями, на вершину его слетает из подобла-

чья степной беркут. Шумя крыльями, он упадет на курган, неуклю-

же ступнет два раза и станет чистить изогнутым клювом коричневый

веер вытянутого крыла, а потом застынет, откинув голову и устре-

мив в вечно синее небо янтарный, окольцованный черным ободком

глаз. Как камень-самородок, недвижный и изжелта-бурый, беркут

отдохнет перед вечерней ловлей и снова оторвется от земли.

До заката солнца еще не раз серая тень его царственных крыльев

перечеркнет степь.

Куда унесут его знобящие осенние ветры? В голубые предгорья

Кавказа? В Персию ли?

Зимой же, когда могильный курган — в горностаевой мантии сне-

га, каждый день в голубино-сизых предрассветных сумерках выходит

на вершину его старый лис. Он стоит долго, мертво, словно изва-

янный из желто-пламенного мрамора, стоит, опустив на лиловый

снег рыжий хвост, вытянув навстречу ветру заостренную, с дымной

черниной у пасти, морду. В этот момент только его агатовый влаж-

ный нос живет, ловя жадно развернутыми, трепещущими ноздря-

ми запах снега, и неугасимую горечь убитой морозами полыни, и

веселый душок конского помета, и несказанно волнующий, еле ощу-

тимый аромат куропатиного выводка.

Стоит курган на гребне в восьми верстах от Гремячего Лога, из-

давна зовут его Смертным, а старинное предание поясняет, что под

курганом когда-то, в старину, умер раненый казак, быть может тот

самый, о котором в старинной песне поется.

• •

№ 13

Весенняя ночь

Так дошел я до узенькой, всего в сажень шириною, но необы-

чайно быстрой речонки, называвшейся Пра. Ее звонкий лепет до-

носился до меня еще издалека. Через нее с незапамятных времен

была мужиками перекинута «лава» — первобытный неуклюжий мост

из больших древесных сучьев, перевязанных березовыми лыками.

Странно, никогда мне не удавалось благополучно перебраться через

эту проказливую речонку. Так и ныне: как ни старался я держать

равновесие, а пришлось все-таки угодить мимо и зачерпнуть холод-

ной воды в кожаные, большие, выше колена бахилы. Пришлось на

другом бережку сесть, разуться и вытрясти воду из тяжелой обуви.

Но уже падает, падает мгла на землю. Если теперь выйти из

освещенного жилья на волю, то сразу попадешь в черную тьму. Но

мой глаз уже обвык, и я еще ясно вижу нужную мне, знакомую

верею (верея — холм, высоко возвышающийся над болотом). По-

чти всегда на ней свободно растут две или три мощные столетние

сосны, упирающиеся далекими вершинами в небо, а четырехохват-

ными стволами в землю. Еще ясно различаю, как на самом кряжм-

стом дереве, покрытом древнею, грубою, обомшелой корою, про-

тянулся и точно дрожит бог весть откуда падающий густо-золотой

луч, и дерево в этом месте кажется отлитым из красной меди.

Вылез тонкий, ясный, только что очищенный серп полумесяца

на высокое небо, и только теперь стало заметно, как темна и черна

весенняя ночь. Бежит, бежит молодой нарядный блестящий месяц,

плывет, как быстрый корабль, волоча за собою на никому не види-

мом буксире маленькую отважную звездочку-лодку. Порой они оба:

и бригантина, и малая шлюпочка — раз за разом ныряют в белые,

распушенные, косматые облака и мгновенно озаряют их оранжевым

сиянием, точно зажгли там рыжие брандеры.

Как странно и как торжественно-сладостно ощущать, что сейчас

во всем огромном лесу происходит великое и торжественное таин-

ство, которое старые садоводы и лесники так мудро называют пер-

вым весенним движением соков.

№ 14

Вернувшись в Москву из армии, Николай Ростов был принят

домашними как лучший сын, герой и ненаглядный Николушка; род-

ными — как милый, приятный молодой человек, знакомыми — как

8красивый гусарский поручик, ловкий танцор и один из лучших же-

нихов Москвы.

Знакомых у Ростовых была вся Москва; денег в нынешний год у

старого графа было достаточно, потому что были перезаложены все

имения, и потому Николушка, заведя своего собственного рысака и

самые модные рейтузы, особенные, каких ни у кого еще в Москве

не было, и сапоги, самые модные, с маленькими серебряными шпо-

рами, проводил время очень весело. Ростов, вернувшись домой,

испытал приятное чувство примеривания себя к старым условиям

жизни. Ему казалось, что он очень возмужал и вырос. Отчаяние за

невыдержанный из закона божьего экзамен, тайные поцелуи с Со-

ней, он про все это вспоминал, как про ребячество, от которого он

неизмеримо был далек теперь. Теперь он — гусарский поручик, го-

товит своего рысака на бега вместе с известными охотниками, по-

жилыми, почтенными. У него знакомая дама на бульваре, к кото-

рой он ездит вечером. Он дирижировал мазурку на бале у Архаро-

вых, разговаривал о войне с фельдмаршалом, бывал в Английском

клубе, и был на «ты» с одним сорокалетним полковником, с кото-

рым познакомил его Денисов.

Страсть его к государю несколько ослабела в Москве, так как он

за это время не видел его. Но он все-таки часто рассказывал о нем,

давая чувствовать, что он еще не все рассказывает, что что-то есть в

его чувстве к государю, что не может быть всем понятно.

В это короткое пребывание Ростова в Москве, до отъезда в ар-

мию, он не сблизился, а, напротив, разошелся с Соней. Она была

очень хороша, мила и, очевидно, страстно влюблена в него; он был

в той поре молодости, когда кажется, что этим некогда заниматься,

и молодой человек боится связываться — дорожит своей свободой,

которая ему нужна на многое другое. Когда он думал о Соне в это

новое пребывание в Москве, он говорил себе: «Э! Еще много, много

таких будет и есть там, где-то, мне еще неизвестных». Кроме того,

ему казалось что-то унизительное для своего мужества в женском

обществе. Он ездил на балы и в женское общество, притворяясь,

что делал это против воли. Бега, Английский клуб, кутеж с Дени-

совым — это было другое дело: это было прилично молодцу-гусару.

№ 15

Путешествие, как известно, тем именно и отличается от обык-

новенного образа жизни, что дает беспрерывную смену впечатле-

ний, разнообразит ее течение более или менее занимательными

!59

iприключениями, которые все мало ездившие склонны видеть в од-

ном розовом свете. Мы садились на пароход именно в этом настро-

ении, заранее предвкушая все предстоящие нам наслаждения. Надо

сознаться, что окружающая обстановка сильно поддерживала эту ил-

люзию: солнце так мягко и ласково обливало своими золотыми луча-

ми зеленеющие холмы правого берега; Днепр спокойно катил свои

мутноватые воды, синея вдали безупречной лазурью. Но прошел

день, прошла ночь, и радостное настроение сменилось настроением

грустным. Заморосил мелкий дождик, подул холодный ветерок, и

весь видимый горизонт обложило тучами. По дороге из Кременчуга

ночевали в Каменском. Стояли мы в Каменском до четырех часов

утра, когда наш случайный мирный сон улетел безвозвратно, испу-

гавшись лязга якорных цепей, топота десяти хорошо подкованных

ног, громыханья каких-то тяжестей, перемещавшихся прямо над

нашими головами. Вышли на палубу. День был серенький. В шес-

том часу утра показался Екатеринослав, закутанный клубом дыма,

щедро выбрасываемого бесчисленными трубами завода. Кружевной

полосой повис в воздухе железнодорожный мост, и на правом бере-

гу реки показались первые городские строения, довольно невзрачно-

го вида. Пароход «Рыцарь», вспенивая воду своей белой грудью,

величественно проносится мимо плотов, лодок, загромоздивших весь

правый берег, и не без чувства собственного достоинства причалива-

ет к пристани. Вещи, с любезного согласия местной администра-

ции, оставляем на пристани, а сами выходим на берег нанимать

экипаж на пороги. Оказывается, что это совсем не легко. Извозчи-

ков хотя и много, но они не только не едут на пороги, но даже не

удостаивают ответа, и только после усиленных настояний следует

короткий, но вразумительный ответ: «Не поеду!» Никто не хочет

ехать, отказываются, отговариваясь незнанием дороги, так как ни-

когда на порогах не бывали и о существовании таковых на Днепре не

знают.

№ 16  

Вопреки предсказанию моего спутника, погода прояснилась и обе-

щала нам тихое утро. Направо и налево чернели мрачные, таин-

ственные пропасти, и туманы, клубясь и извиваясь, как змеи, спол-

зали туда по морщинам соседних скал, будто чувствуя и пугаясь при-

ближения дня.

Тихо было все на небе и на земле, как в сердце человека в минуту

утренней молитвы; только изредка пробегал прохладный ветер с

260востока, приподнимая гриву лошадей, покрытую инеем. Мы тро-

нулись в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по

извилистой дороге; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под

колеса, когда лошади выбивались из сил. Казалось, дорога вела на

небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась

и, наконец, пропадала в облаке, которое еще с вечера отдыхало на

вершине, как коршун, ожидающий добычу. Мне было как-то весе-

ло, что я так высоко над миром. Чувство детское, не спорю, но,

удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы неволь-

но становимся детьми. Все приобретенное отпадает от души, и она

делается вновь такою, какой была некогда и, верно, будет когда-

нибудь опять. Тот, кому случалось, как мне, бродить по горам пус-

тынным, и долго-долго всматриваться в их причудливые образы, и

жадно глотать воздух, разлитый в их ущельях, тот, конечно, поймет

мое желание передать, рассказать, нарисовать эти картины. Вот на-

конец мы взобрались на гору, остановились и огляделись: над ней

висело серое облако, и его холодное дыхание грозило близкой бурею;

на востоке все было так же ясно и золотисто.

И точно, такую панораму вряд ли где еще удастся мне видеть:

под нами лежала Койшаурская долина, пересекаемая Арагвой и дру-

гой речкой, как двумя серебряными нитями; голубоватый туман

скользил по ней, убегая от теплых лучей утра; направо и налево

гребни гор, один выше другого, пересекались, тянулись, покрытые

снегами, кустарником; вдали те же горы, но хоть бы две скалы,

похожие одна на другую. Все эти снега горели румяным блеском так

весело, так ярко, что кажется, тут бы и остаться жить навеки. Сол-

нце чуть показалось из-за темно-синей горы; над солнцем была кро-

вавая полоса, на которую мой товарищ обратил особенное внима-

ние. «Я говорил вам, — воскликнул он, — что нынче будет непогода;

надо торопиться, а то, пожалуй, она застанет нас на Крестовой!» —

закричал он.

№ 17

Нехлюдов заехал к тетушкам потому, что имение их было по

дороге к прошедшему вперед его полку, и потому, что они его очень

об этом просили, но, главное, заехал он теперь для того, чтобы

увидать Катюшу. Может быть, в глубине души и было у него уже

дурное намерение против Катюши, но он не сознавал этого намере-

ния, а просто ему хотелось побывать в тех местах, где ему было так

хорошо, и увидать немного смешных, но милых, добродушныхтетушек, всегда незаметно для него окружавших его атмосферой люб-

ви и восхищения, и увидать милую Катюшу, о которой осталось

такое приятное воспоминание.

Приехал он в конце марта, в страстную пятницу, по самой рас-

путице, под проливным дождем, так что приехал до нитки промок-

ший и озябший. «У них ли еще она?» — думал он, въезжая на зна-

комый, заваленный свалившимся снегом с крыши старинный по-

мещичий двор.

Скинув все мокрое и только начав одеваться, Нехлюдов услыхал

быстрые шаги, и в дверь постучались. Он узнал и шаги и стук в

дверь. Так ходила и стучалась только она.

Это была она, Катюша. Все та же, еще милее, чем прежде. Так

же снизу вверх смотрели улыбающиеся, наивные, чуть косившие

черные глаза. Она, как и прежде, была в чистом белом фартуке.

Она принесла от тетушек только что вынутый из бумажки душистый

кусок мыла и два полотенца: большое русское и мохнатое. И нетро-

нутое с отпечатанными буквами мыло, и полотенца, и сама она —

все это было одинаково чисто, свежо, нетронуто и приятно. Ми-

лые, твердые, красные губы ее все так же морщились, как и прежде

при виде его, от неудержимой радости.

— С приездом вас, Дмитрий Иванович! — с трудом выговорила

она, и лицо ее залилось румянцем.

- Здравствуйте...здравствуйте, — не знал он, как, на «ты» или

на «вы», говорить с ней, и покраснел так же, как и она. — Живы,

здоровы?

Тетушки, и всегда любившие Нехлюдова, еще радостнее, чем

обыкновенно, встретили его в этот раз. Дмитрий ехал на войну, где

мог быть ранен, убит.

Нехлюдов распределил свою поездку так, чтобы пробыть у тету-

шек только сутки, но, увидав Катюшу, он согласился встретить у

тетушек Пасху, которая была через два дня, и телеграфировал свое-

му приятелю, с которым они должны были съехаться в Одессе,

чтобы и он заехал к тетушкам.

№ 18

Бричка, въехавши на двор, остановилась перед небольшим до-

миком, который за темнотою трудно было рассмотреть. Только одна

половина его была озарена светом, исходившим из окон; видна была

еще лужа перед домом, на которую прямо ударял тот же свет. Дождь

стучал звучно по деревянной крыше и журчащими ручьями стекал в

262подставленную бочку. Промокший и озябший герой наш ни о чем

не думал, как только о постели. На крыльцо вышла какая-то жен-

щина, проводила его в комнату. Чичиков кинул вскользь два взгля-

да: комната была обвешана старенькими полосатыми обоями; карти-

ны с какими-то птицами; между окон старинные маленькие зеркала

в виде свернувшихся листьев; за всяким зеркалом заложены были

или письмо, или старая колода карт, или чулок; стенные часы с

нарисованными цветами на циферблате... Он чувствовал, что глаза

его липнули, как будто их кто-нибудь вымазал медом. Минуту спус-

тя вошла хозяйка, женщина пожилых лет, в каком-то спальном чеп-

це, надетом наскоро, одна из тех матушек, небольших помещиц,

которые плачутся на неурожаи, убытки и держат голову несколько

набок, а между тем набирают понемногу деньжонок в мешочки,

размещенные по ящикам комодов.

Чичиков извинился, что побеспокоил неожиданным приездом.

— Ничего, ничего, — сказала хозяйка. — С дороги бы следовало

поесть чего-нибудь, да пора-то ночная, приготовить нельзя.

Чичиков поблагодарил хозяйку, сказавши, что ему не нужно ни-

чего, чтобы она не беспокоилась ни о чем, что, кроме постели, он

ничего не требует, и полюбопытствовал только знать, в какие места

заехал он и далеко ли отсюда к помещику Собакевичу, на что старуха

сказала, что и не слыхивала такого имени и что такого помещика

вовсе нет.

Оставшись один, он не без удовольствия взглянул на свою по-

стель, которая была почти до потолка. Когда, подставивши стул,

взобрался он на постель, она опустилась под ним почти до самого

пола, и перья, вытесненные им из пределов, разлетелись во все

углы комнаты. Погасив свечу, он накрылся ситцевым одеялом и,

свернувшись под ним кренделем, заснул в ту же минуту.

№ 19

Мы стояли в местечке Н. Жизнь армейского офицера известна:

утром ученье, манеж; обед у полкового командира; вечером пунш и

карты. В местечке не было ни одного открытого дома, ни одной

невесты. Мы собирались друг у друга, где, кроме своих мундиров,

не видали ничего.

Один только человек принадлежал нашему обществу, не будучи

военным. Ему было около тридцати пяти лет, и мы за то почитали

его стариком. Опытность давала ему перед нами многие преимуще-

ства. К тому же его обыкновенная угрюмость, крутой нрав и злой

263язык имели сильное влияние на молодые наши умы. Какая-то таин-

ственность окружала его судьбу; он казался русским, а носил иност-

ранное имя. Некогда он служил в гусарах. Никто не знал причины,

побудившей его выйти в отставку и поселиться в бедном местечке,

где жил он вместе и бедно и расточительно: ходил вечно пешком, в

изношенном черном сюртуке, а держал открытый стол для всех офи-

церов. Правда, обед его состоял из двух или трех блюд, приготов-

ленных отставным солдатом. Никто не знал ни его состояния, ни

его доходов, и никто не осмеливался о том спрашивать. У него во-

дились книги, большею частью военные, да романы. Он охотно

давал их читать, никогда не требуя назад, зато никогда не возвра-

щал хозяину книги, им занятой. Главное упражнение его состояло в

стрельбе из пистолетов. Стены его комнаты были все источены пу-

лями, как соты пчелиные. Искусство, которого он достиг, было

неимоверно, и если б он вызвался пулей сбить грушу с фуражки кого

б то ни было, никто б в нашем полку не усомнился подставить ему

своей головы.

Разговор между нами касался часто поединков. Сильвио (так на-

зову его) никогда в него не вмешивался. На вопрос, случалось ли

ему драться, отвечал он сухо, что случалось, но в подробности не

входил, и видно было, что такие вопросы были ему неприятны. Мы

полагали, что на совести его лежала какая-нибудь несчастная жертва

его ужасного искусства. Впрочем, нам и в голову не приходило по-

дозревать в нем что-нибудь похожее на робость. Есть люди, одна

наружность которых удаляет таковые подозрения. Нечаянный случай

всех нас изумил.

№20

В те дни вечерами уже холодало, дело шло к осени. По ночам

же почва быстро выхолаживалась, и к рассвету степь покрывалась

белесым, как солончак, налетом недолговечного инея. Скудная, бе-

зотрадная пора приближалась для степного зверя. Та редкая дичь,

что держалась в этих краях летом, исчезала — кто куда, кто в теплые

края, кто в норы, кто подался на зиму в пески. Теперь каждая лиси-

ца промышляла себе пропитание, рыская в степи в полном одиноче-

стве, точно бы начисто перевелось на свете лисье отродье. Молодняк

того года уже подрос и разбежался в разные стороны, а любовная

пора еше была впереди, когда лисы начнут сбегаться зимой отовсю-

ду для новых встреч, когда самцы будут сшибаться в драках с такой

силой, какой наделена жизнь от сотворения мира...

64С наступлением ночи лисица вышла из овражка. Выждала, вслу-

шиваясь, и потрусила к железнодорожной насыпи, бесшумно пере-

бегая то на одну, то на другую сторону путей. Здесь она выискивала

объедки, выброшенные пассажирами из окон вагонов. Долго ей при-

шлось бежать вдоль откосов, обнюхивая всяческие предметы, драз-

нящие и отвратительно пахнущие, пока не наткнулась на что-то мало-

мальски пригодное. Весь путь следования поездов был засорен об-

рывками бумаги и скомканных газет, битыми бутылками, окурками,

искореженными консервными банками и прочим бесполезным му-

сором. Особенно зловонным был дух из горлышек уцелевших буты-

лок — разило дурманом. После того как раза два закружилась голо-

ва, лисица уже избегала вдыхать в себя спиртной воздух. Фыркала,

отскакивала сразу в сторону.

А того, что ей требовалось, ради чего она так долго готовилась,

перебарывая собственный страх, как назло не встречалось.

№21

Я возвращался домой пустыми переулками станицы; месяц, пол-

ный и красный, как зарево пожара, начинал показываться из-за

зубчатого горизонта домов; звезды спокойно сияли на темно-голу-

бом своде, и мне стало смешно, когда я вспомнил, что были неког-

да люди премудрые, думавшие, что светила небесные принимают

участие в наших ничтожных спорах за клочок земли или за какие-

нибудь вымышленные права!.. И что ж? Эти лампады, зажженные,

по их мнению, только для того, чтобы освещать их битвы и торже-

ства, горят с прежним блеском, а их страсти и надежды давно угас-

ли вместе с ними, как огонек, зажженный на краю леса беспечным

странником! Но зато какую силу воли придавала им уверенность,

что целое небо, со своими бесчисленными жителями, на них смот-

рит с участием хотя немым, но неизменным!.. А мы, их жалкие

потомки, скитающиеся по земле без убеждений и гордости, без на-

слаждения и страха, кроме своей невольной боязни, сжимающей

сердце при мысли о неизбежном конце, мы не способны более к

великим жертвам ни для блага человечества, ни даже для собствен-

но нашего счастия, потому что знаем его невозможность и равно-

душно переходим от сомнения к сомнению, как наши предки броса-

лись из одного заблуждения к другому, не имея, как они, ни надеж-

ды, ни даже того неопределенного, хотя истинного наслаждения,

которое встречает душа во всякой борьбе с людьми или с судьбою...

И много других подобных дум проходило в уме моем; я их не

265удерживал, потому что не люблю останавливаться на какой-нибудь

отвлеченной мысли И к чему это ведет?

№22   

Есть род людей, известных под именем: люди так себе, ни то ни

се, ни в городе Богдан ни в селе Селифан, по словам пословицы.

Может быть, к ним следует отнести и Манилова. На взгляд он был

человек видный; черты лица его были не лишены приятности, но в

эту приятность, казалось, чересчур было передано сахару; в приемах

и оборотах его было что-то заискивающее расположения и знаком-

ства. Он улыбался заманчиво, был белокур, с голубыми глазами.

В первую минуту разговора с ним не можешь не сказать: «Какой

приятный и добрый человек!» В следующую за тем минуту ничего не

скажешь, а в третью скажешь: «Черт знает что такое!»

Хозяйством нельзя сказать, чтобы он занимался, он даже никог-

да не ездил на поля, хозяйство шло как-то само собою. Иногда,

глядя с крыльца на двор и на пруд, говорил он о том, как бы хорошо

было, если бы вдруг от дома провести подземный ход или выстроить

каменный мост, на котором были бы по обеим сторонам лавки, и

чтобы в них сидели купцы и продавали разные мелкие товары, нуж-

ные для крестьян.

В доме его чего-нибудь вечно недоставало: в гостиной стояла пре-

красная мебель, обтянутая щегольской шелковой материей, кото-

рая, верно, стоила весьма недешево, но на два кресла ее недостало,

и кресла стояли обтянуты просто рогожею; впрочем, хозяин в про-

должение нескольких лет всякий раз предостерегал своего гостя сло-

вами: «Не садитесь на эти кресла, они еще не готовы». Жена его...

впрочем, они были совершенно довольны друг другом. Несмотря на

то, что минуло более восьми лет их супружеству, из них все еще

каждый приносил другому или кусочек яблочка, или конфетку, или

орешек и говорил трогательно-нежным голоском: «Разинь, душень-

ка, свой ротик, я тебе положу этот кусочек». Ко дню рождения

приготовляемы были сюрпризы: какой-нибудь бисерный чехольчик

на зубочистку. Словом, они были, то что говорится, счастливы.

№23

В лесу было почти жарко, ветру не слышно было. Береза, вся

усеянная зелеными клейкими листьями, не шевелилась, и из-под

прошлогодних листьев, поднимая их, вылезала зеленая, первая тра-

ва и лиловые цветы. Рассыпанные кое-где по березнику мелкие ели

!66своею грубою вечною зеленью неприятно напоминали о зиме. Ло-

шади зафыркали, въехав в лес.

На краю дороги стоял дуб. Вероятно, в десять раз старше берез,

составлявших лес, он был в десять раз толще и в два раза выше

каждой березы. Это был огромный, в два обхвата дуб, с обломан-

ными, давно видно, суками и с обломанною корою, заросшею ста-

рыми болячками. С огромными своими неуклюжими, несиммет-

рично растопыренными, корявыми руками и пальцами, он старым,

сердитым и презрительным уродом стоял между улыбающимися бе-

резами. Только он один не хотел подчиняться обаянию весны и не

хотел видеть ни весны, ни солнца.

«Весна, и любовь, и счастье! — как будто говорил этот дуб, — и

как не надоест вам один и тот же глупый и бессмысленный обман.

Все одно и то же, и все обман».

Князь Андрей несколько раз оглянулся на этот дуб, проезжая по

лесу, как будто он чего-то ждал от него. Цветы и трава были и под

дубом, но он все так же, хмурясь, неподвижно, уродливо и упор-

но, стоял посреди них.

«Да, он прав, тысячу раз прав этот дуб», — подумал князь Анд-

рей. Целый ряд мыслей безнадежных, но грустно-приятных в связи

с этим дубом возник в душе князя Андрея. Во время этого путеше-

ствия он как будто вновь обдумал всю свою жизнь и пришел к тому

же прежнему успокоительному и безнадежному заключению, что ему

начинать ничего было не надо, что он должен доживать свою жизнь,

не делая зла, не тревожась и ничего не желая.

№24

Челкаш проснулся первым, тревожно оглянулся вокруг, сразу

успокоился и посмотрел на Гаврилу, еще спавшего. Тот сладко всхра-

пывал и во сне улыбался чему-то всем своим детским, здоровым,

загорелым лицом. Челкаш вздохнул и полез по узкой веревочной

лестнице. В отверстие трюма смотрел свинцовый кусок неба. Было

светло, но по-осеннему скучно и серо.

Челкаш вернулся часа через два. Лицо у него было красно, усы

лихо закручены кверху. Он был одет в длинные крепкие сапоги, в

куртку, в кожаные штаны и походил на охотника. Весь его костюм

был потерт, но крепок и очень шел к нему, делая его фигуру шире,

скрадывая его костлявость и придавая ему воинственный вид.

Ногой он толкнул Гаврилу. Тот вскочил и, не узнавая его со сна,

испуганно уставился на него мутными глазами. Челкаш захохотал, а

267затем протянул Гавриле несколько бумажек. Тот взял их дрожащей

рукой и стал прятать куда-то за пазуху, жадно сощурив глаза, шумно

втягивая в себя воздух, точно пил что-то жгучее. Челкаш с насмеш-

ливой улыбкой поглядывал на него.

Гаврила, вдруг вспыхивая страстным возбуждением, отрывис-

то, торопясь, точно догоняя свои мысли и с лету хватая слова,

заговорил о жизни в деревне с деньгами и без денег. Почет, доволь-

ство, веселье...

Челкаш слушал его внимательно, с серьезным лицом и с глаза-

ми, сощуренными какой-то думой. Вдруг он заметил, что Гаврила

очень переменился. Его лицо то краснело, то делалось серым, и он

мялся на месте, не то желая броситься на Челкаша, не то разрывае-

мый иным желанием, исполнить которое ему было трудно. И тут

Гаврила сорвался со своего места, бросился к ногам Челкаша, обнял

юс своими руками и дернул к себе. Челкаш пошатнулся, грузно сел

на песок и, скрипнув зубами, резко взмахнул в воздухе своей длин-

ной рукой, сжатой в кулак. Но он не успел ударить, остановленный

стыдливым шепотом Гаврилы: «Голубчик, дай ты мне эти деньги!

Что в них тебе? Пропащий ведь ты... Нет тебе пути... Дай ты их

мне».

Челкаш, испуганный, изумленный и оробевший, сидел на пес-

ке, откинувшись назад и упираясь в него руками, сидел, молчал и

страшно таращил глаза на парня, уткнувшегося головой в его колени

и шептавшего, задыхаясь, свои мольбы. Он оттолкнул его, нако-

нец, вскочил на ноги и сунул руку в карман, бросил в Гаврилу

бумажки.

№25

Раз осенью пришел транспорт с провиантом; в транспорте был

офицер, молодой человек лет двадцати пяти. Он явился ко мне в

полной форме и объявил, что ему велено остаться у меня в крепос-

ти. Он был такой тоненький, что я тотчас догадался, что он на

Кавказе у нас недавно. «Вы, верно, — спросил я его, — переведены

сюда из России-?» — «Точно так, господин штабс-капитан»; — отве-

чал он.

Его звали Григорием Александровичем Печориным. Славный был

малый, смею вас уверить; только немножко странен. Ведь, напри-

мер, в дождик, в холод целый день на охоте; все иззябнут, уста-

нут— а ему ничего. А другой раз сидит у себя в комнате, ветер

пахнет, уверяет, что простудился; ставнем стукнет, он вздрогнет и

Кпобледнеет, а при мне ходил на кабана один на один. Бывало, по

целым часам слова не добьешься, зато уж иногда как начнет расска-

зывать, так животики надорвешь со смеха... Да, с большими был

странностями и, должно быть, богатый человек: сколько у него было

разных дорогих вещиц...

«Послушайте, Максим Максимыч, у меня несчастный характер:

воспитание ли меня сделало таким, бог ли так меня создал, не знаю;

знаю только то, что если я являюсь причиною несчастия других, то

и сам не менее несчастлив...

В первой моей молодости, с той минуты, когда я вышел из

опеки родных, я стал наслаждаться бешено всеми удовольствиями,

которые можно достать за деньги, и, разумеется, удовольствия эти

мне опротивели. Потом пустился я в большой свет, и скоро обще-

ство мне также надоело; влюблялся в светских красавиц и был лю-

бим, но их любовь только раздражала мое воображение и самолю-

бие, а сердце осталось пусто... Я стал читать, учиться — науки также

надоели; я видел, что ни слава, ни счастье от них не зависят нис-

колько, потому что самые счастливые люди — невежды, а слава —

удача, и, чтоб добиться ее, надо только быть ловким. Тогда мне

стало скучно... Вскоре перевели меня на Кавказ: это самое счастли-

вое время моей жизни... Когда я увидел Бэлу в своем доме, когда в

первый раз, держа ее на коленях, целовал ее черные локоны, я,

глупец, подумал, что она ангел, посланный мне сострадательной

судьбою... Я опять ошибся: любовь дикарки немногим лучше любви

знатной барыни; невежество и простосердечие одной так же надоеда-

ют, как и кокетство другой... Глупец я или злодей, не знаю; но то

верно, что я также очень достоин сожаления, может быть, больше,

нежели она: во мне душа испорчена светом. Мне все мало: к печали

я так же легко привыкаю, как к наслаждению, и жизнь моя стано-

вится пустее день ото дня; мне осталось одно средство: путешество-

вать».

№26

О Диком-Барине стоит поговорить несколько поподробнее.

Первое впечатление, которое производил на вас вид этого чело-

века, было чувство какой-то грубой, тяжелой, но неотразимой силы.

Сложен он был неуклюже, «сбитнем», как говорят у нас, но от него

так и несло несокрушимым здоровьем, и — странное дело — его мед-

вежеватая фигура не была лишена какой-то своеобразной грации,

происходившей, может быть, от совершенно спокойной уверенности

269в собственном могуществе. Трудно было решить с первого раза, к

какому сословию принадлежал этот Геркулес. Он не походил ни на

дворового, ни на мещанина, ни на обедневшего подьячего, ни на

мелкопоместного разорившегося дворянина — псаря и драчуна: он

был уж точно сам по себе. Никто не знал, откуда он свалился к нам;

поговаривали, что происходил он от однодворцев и состоял будто

где-то прежде на службе, но ничего положительного об этом не зна-

ли, да и от кого было и узнавать, — не от него же самого: не было

человека более молчаливого и угрюмого. Также никто не мог поло-

жительно сказать, чем он живет. Он никаким ремеслом не занимал-

ся, ни к кому не ездил, не знался почти ни с кем, а деньги у него

водились, правда, небольшие, но водились. Вел он себя не то что

скромно, — в нем вообще не было ничего скромного, — но тихо. Он

жил, словно никого вокруг себя не замечал и решительно ни в ком

не нуждался. Дикий-Барин (так его прозвали; настоящее же его имя

было Перевлесов) пользовался огромным влиянием во всем округе;

ему повиновались тотчас и с охотой, хотя он не только не имел

никакого права приказывать кому бы то ни стало, но даже сам не

изъявлял малейшего притязания на послушание людей, с которыми

случайно сталкивался. В этом человеке было много загадочного.

Казалось, какие-то громадные силы угрюмо покоились в нем, как

бы зная, что раз поднявшись, что вырвавшись раз на волю, они

должны разрушить и себя, и все, до чего ни коснутся. Я жестоко

ошибаюсь, если в жизни этого человека не случилось уже подобного

взрыва, если он, наученный опытом и едва спасшись от гибели,

неумолимо не держал теперь самого себя в ежовых рукавицах. Осо-

бенно поражала меня в нем смесь какой-то врожденной, природной

свирепости и такого же врожденного благородства, — смесь, кото-

рой я не встречал ни в ком другом.

№27

Сани остановились около большого странного дома, похожего на

опрокинутый супник. Длинный подъезд этого дома с тремя стек-

лянными дверями был освещен дюжиной ярких фонарей. Двери со

звоном отворялись и, как рты, глотали людей, которые сновали у

подъезда. Людей было много, часто к подъезду подбегали и лоша-

ди, но собак не было видно.

Хозяин взял на руки Тетку и сунул ее на грудь, под шубу, где

находился Федор Тимофеич. Тут было темно и душно, но тепло.

На мгновение вспыхнули две зеленые искорки — это открыл глаза

Окот, обеспокоенный холодными, жесткими лапами соседки. Тетка

лизнула его ухо и, желая усесться возможно удобнее, беспокойно

задвигалась, смяла его под себя холодными лапами и нечаянно вы-

сунула из-под шубы голову, но тотчас же сердито заворчала и ныр-

нула под шубу. Ей показалось, что она увидела громадную, плохо

освещенную комнату, полную чудовищ; из-за перегородок и реше-

ток, которые тянулись по обе стороны комнаты, выглядывали страш-

ные рожи: лошадиные, рогатые, длинноухие и какая-то одна тол-

стая, громадная рожа с хвостом вместо носа и с двумя длинными

обглоданными костями, торчащими изо рта.

Кот сипло замяукал под лапами Тетки, но в это время шуба

распахнулась, хозяин сказал «гоп!», и Федор Тимофеич с Теткою

прыгнули на пол. Они уже были в маленькой комнате с серыми

дощатыми стенами; тут, кроме небольшого столика с зеркалом, та-

бурета и тряпья, развешанного по углам, не было никакой другой

мебели, и, вместо лампы или свечи, горел яркий веерообразный

огонек, приделанный к трубочке, вбитой в стену. Федор Тимофеич

облизал свою шубу, помятую Теткой, пошел под табурет и лег.

Хозяин, все еще волнуясь и потирая руки, стал раздеваться...

№28

По дороге к большому городу не спеша идет мальчик.

Город лег на землю тяжелыми грудами зданий, прижался к ней,

и стонет, и глухо ворчит. Издали кажется, как будто он только что

разрушен пожаром, ибо под ним еще не угасло кровавое пламя зака-

та и кресты его церквей, вершины башен, флюгера раскалены док-

расна.

Края черных туч тоже в огне, на красных пятнах зловеще рисуют-

ся угловатые куски огромных строений; там и тут, точно раны, свер-

кают стекла; разрушенный, измученный город — место неутомимо-

го боя за счастье — истекает кровью, и она дымится, горячая, жел-

товатым удушливым дымом.

Мальчик идет в сумраке поля по широкой серой ленте дороги;

прямая, точно шпага, она вонзается в бок города; неуклонно на-

правленная могучей незримой рукою. Деревья по сторонам ее — точно

незажженные факелы, их черные большие кисти неподвижны над

молчаливою, чего-то ожидающей землей.

Небо покрыто облаками, звезд не видно, теней нет; поздний

вечер печален и тих, только медленные и легкие шаги мальчика едва

слышны в сумеречном, утомленном молчании засыпающих полей.

271А вслед мальчику бесшумно идет ночь, закрывая черной мантией

забвения даль, откуда он вышел.

Сгущаясь, сумрак прячет в теплом объятии своем покорно при-

никшие к земле белые и красные дома, сиротливо разбросанные по

холмам. Сады, деревья, трубы — все вокруг чернеет, исчезает, раз-

давленное тьмою ночи, — точно путаясь маленькой фигурки с палкой

в руке, прячась от нее или играя с нею.

Он же идет молча и спокойно смотрит на город, не ускоряя шага,

одинокий, маленький, словно несущий что-то необходимое, давно

ожидаемое всеми там, в городе, где уже тревожно загораются на-

встречу ему голубые, желтые и красные огни.

№29

С первого же дня, как он увидал Катюшу, Нехлюдов почув-

ствовал прежнее чувство к ней. Так же, как и прежде, он не мог

без волнения видеть теперь белый фартук Катюши, не мог без

радости слышать ее походку, ее голос, ее смех, не мог без умиле-

ния смотреть в ее черные, как мокрая смородина, глаза, особен-

но, когда она улыбалась, не мог, главное, без смущения видеть,

как она краснела при встрече с ним. Он чувствовал, что влюб-

лен, но не так, как прежде, когда эта любовь была для него тай-

ной, и он сам не решался признаться себе в том, что любить

можно один только раз. Теперь он был влюблен, зная это и раду-

ясь этому, хотя и скрывая от себя, в чем состоит любовь и что из

нее может выйти.

В Нехлюдове, как и во всех людях, было два человека. Один —

духовный, ищущий блага себе только такого, которое было бы благо

и других людей, и другой — животный человек, ищущий блага толь-

ко себе и для этого блага готовый пожертвовать благом всего мира.

В этот период его сумасшествия, эгоизма, вызванного в нем петер-

бургской и военной жизнью, этот животный человек властвовал в

нем и совершенно задавил духовного человека. Но, увидав Катюшу

и вновь почувствовав то, что он испытал к ней тогда, духовный

человек поднял голову и стал заявлять свои права. И в Нехлюдове не

переставая в продолжение этих двух дней шла внутренняя, не созна-

ваемая им борьба.

В глубине души он знал, что ему надо ехать и что незачем теперь

оставаться у теток, знал, что ничего из этого не могло выйти хоро-

шего, но было так радостно и приятно, что он не говорил этого себе

и оставался.№30

Нужно родиться в культурном обществе для того, чтобы найти в

себе терпение всю жизнь жить среди него и не пожелать уйти куда-

нибудь из сферы всех этих тяжелых условностей. Я родился и воспи-

тывался вне этого общества и поэтому не могу принимать его культу-

ру большими дозами без того, чтобы, спустя некоторое время, у

меня не появилась необходимость выйти из ее рамок.

В деревне почти так же невыносимо тошно и грустно, как и

среди интеллигенции. Всего лучше отправиться в трущобы городов.

Лет пять назад я предпринял именно такую прогулку и, расхаживая

по святой Руси, попал в Феодосию. В то время там начинали стро-

ить мол, и, в надежде заработать немного денег на дорогу, я отпра-

вился на место сооружения.

Желая сначала посмотреть на работу как на картину, я взошел на

гору и сел там, глядя вниз на бескрайнее, могучее море.

Передо мной развернулась широкая картина труда: весь каменис-

тый берег был изрыт, всюду ямы, кучи камня, тачки, бревна и еще

какие-то приспособления из бревен, и среди всего этого сновали

люди. Они, разорвав гору динамитом, дробили ее кирками, расчи-

щая площадь для линии железной дороги. Они казались маленьки-

ми, как черви, на фоне темно-коричневой горы, изуродованной их

руками, и, как черви, суетливо копошились среди груд щебня в

облаках каменной пыли. Хаос вокруг них, раскаленное небо над ними

придавали их суете такой вид, как будто бы они вкапывались в гору,

стремясь уйти в недра ее от солнечного зноя.

По ломаной линии досок, набросанных тут и там, медленно

двигалась вереница людей, согнувшись над тачками, нагруженны-

ми камнем, и навстречу им шла другая с порожними тачками.

Среди них расхаживали распорядители в белых кителях с металли-

ческими пуговицами, сверкающими на солнце, как чьи-то желтые

холодные глаза.

Морс спокойно раскинулось до туманного горизонта и тихо пле-

щет своими прозрачными волнами на берег. Сияя в блеске солн-

ца, оно точно улыбалось добродушной улыбкой Гулливера, созна-

ющего, что, если он захочет, одно движение — и работа лилипу-

тов исчезнет.

Тихо взбегают волны на берег, усеянный толпой людей, созида-

ющих каменную преграду, взбегают и поют свою звучную ласковую

песню о прошлом, о всем, что в течение веков видели они на бес-

крайних берегах этой земли.

• '3№31

Семь с половиной месяцев люди мучительно ждали: придет ли

один особенный день развязки. И вот этот день наступил. Как обыч-

но, в восемь часов утра под звон судового колокола взвился андреев-

ский флаг. Но сегодня в честь коронования царя и царицы одновре-

менно заплескались в сыром и порывистом воздухе еще два таких же

флага на обеих мачтах. Эти же флаги имели значение боевых.

Настроение экипажа сверх обыкновения было приподнятое. Слы-

шался оживленный говор. Некоторые, забравшись в укромный уго-

лок, играли в шашки, другие читали книги. Страшно было думать о

том, что этим людям сегодня предстоит участвовать в сражении, в

котором, может быть, многие найдут себе смерть. Они как будто

нарочно рисовались друг перед другом своим равнодушием к опасно-

сти: слишком уж надоела такая монотонная жизнь. Около восьми

месяцев они проплавали в чужих морях, редко съезжая на берег,

выполняя непосильные работы, перенося голод, испытывая изнуря-

ющую тропическую жару.

Кроме того, со дня отплытия из Либавы их не переставали пугать

нападениями со стороны японцев. Слухи указывали, что они под-

стерегают их повсюду. В особенности они усилились после Мадагас-

кара, а еще больше — после аннамских вод. Каждую ночь они про-

водили в ожидании минных атак. Теперь все это кончилось и при-

ближалась развязка: одним — холодная могила в этих водах, другим —

избавление и отдых на родной земле.

В десятом часу слева, впереди по курсу, на расстоянии около

шести кабельтовых показалось четыре неприятельских корабля. Один

из них был двухтрубный, а остальные — однотрубные. С переднего

мостика долго всматривались вдаль, прежде чем определить их назва-

ния. Это были броненосцы второго класса, старые, с малым ходом.

На вспомогательном крейсере «Урал» был усовершенствованный

аппарат беспроволочного телеграфа, способный принимать и отправ-

лять телеграммы на расстояние до семисот миль. С помощью такого

аппарата можно было перебить донесения японских крейсеров, но

этим не воспользовались. Чтобы так пренебрегать противником, нуж-

но было иметь большую уверенность в превосходстве своих сил, а

этой уверенности ни у кого из нас не было.

№32

Одиночество все сильнее охватывало Карташева. Он бегал от него,

а оно его преследовало. Побывал он в театрах, в Эрмитаже, в

!Академии художеств, но везде была все та же чужая ему, раздража-

ющая своей непонятной жизнью, незнакомая толпа. В жизни этой

толпы были, конечно, и большой интерес, и большое содержание —

она кипела, но чем сильнее кипела, тем больше мучился Карташев,

единственный между всеми обреченный томиться пустотой и жаж-

дой жизни. Иногда, вечером, выгнанный скукой из своей комнат-

ки, он шел по пустынным улицам, и тогда в стихающем шуме точ-

но легче становилось на душе. Он вспоминал мирную налаженную

жизнь своего городка, семью, былой кружок товарищей, гимназию

и интересы, связывавшие их всех в одно. Он с тоской заглядывал в

освещенные окна тех домов, которые своими размерами напомина-

ли ему далекую родину. Там, за этими окнами маленьких домиков,

жили люди, у них были свои интересы. И он их имел когда-то. Вот

сидит в кресле какой-то молодой господин, девушка прошла по ком-

нате, — какая-то счастливая семейная обстановка. Счастливые, они

живут и не знают, что есть на свете ужасный зверь — скука, — кото-

рый бегает по улицам и жадно караулит свои жертвы. Иногда Карта-

шеву вдруг даже страшно делалось от сознанья своего одиночества.

В этом большом городе было тяжелее, чем в пустыне. Там хоть

знаешь, что никого нет, а здесь везде, везде люди, и в то же время

никого, в ком был бы какой-нибудь интерес к нему. Заболей он,

упади и умри — никто даже не оглянется. И Карташеву хотелось

вдруг уложить свои вещи и бежать без оглядки от этого чужого, страш-

ного в своем отчуждении города.

№33   

Всего, конечно, за недолгий свой отпуск Сергей не мог ни уви-

деть, ни узнать, — слишком много странного, никак не вязавшегося

с ожидаемым, встретило его не только в селе, но еще на ближних

подступах к нему, когда он вышел из вагона на станции и, по обык-

новению всех завидовцев, не направился прямо домой, а решил

заглянуть к тетеньке Анне — на этот раз для того, чтобы получить

первую и — он знал — самую обширную и достоверную информа-

цию об односельчанах. Да и время было позднее; вечерние сумерки

быстро сгущались, попутного транспорта теперь уже не будет; до За-

видова семнадцать верст, не ближний свет, к тому же на руках офи-

цера были два чемодана, отнюдь не до конца опорожненных у брата

и сестры. Тетенькина же информация сгодится для того, чтобы,

придя в село, не совершить какого-нибудь необдуманного поступка и

не обронить какого-либо слова, способного не поврачевать, а,

1

 iнапротив, расшевелить, растеребить чью-то сильно пораненную

душу, — а их на селе окажется немалое число таких-то душ.

Как и в довоенные годы, ни калитка, впускающая во двор, ни

двери, ведущие в сумеречь сеней и в светлую горенку с земляным,

всегда свежепобеленным полом, не были заперты, потому что хи-

жина тетеньки более чем прежде, в худшую военную и тяжкую пос-

левоенную пору, была для людей домом открытых дверей. Сергей

подошел к нему в момент, когда хозяйка, ни капельки, с точки

зрения офицера, не изменившаяся за эти шесть с половиной лет,

вышла на низенькое, о двух ступенях, подгнившее крылечко, жа-

лобно зароптавшее под ее ногами. Вслед за тетенькой из сеней выка-

тилась рыжая лохматая собачонка, взъерошила загривок, но, тут же

вспомнив, что так на подворье гостей не встречают, уложила взды-

бившуюся шерсть на место и приветливо замолола хвостом.

№34

С моря дул влажный холодный ветер, разнося по степи задумчи-

вую мелодию плеска набегавшей на берег волны и шелеста прибреж-

ных кустов. Изредка его порывы приносили с собой сморщенные

желтые листья и бросали их в костер, раздувая пламя; окружавшая

нас мгла осенней ночи вздрагивала и, пугливо отодвигаясь, откры-

вала на миг слева — безграничную степь, справа — бесконечное море

и прямо против меня — фигуру Макара Чудры, старого цыгана.

Не обращая внимания на то, что холодные волны ветра, распах-

нув чекмень, обнажили его волосатую грудь и безжалостно бьют ее,

он полулежал в красивой, сильной позе, лицом ко мне, методичес-

ки потягивал из своей громадной трубки и, неподвижно уставив

глаза куда-то через мою голову, разговаривал со мной, не умолкая и

не делая ни одного движения к защите от резких ударов ветра.

- Так ты ходишь? Это хорошо! Ты славную долю выбрал себе,

сокол.

Он плюнул в костер и замолчал, снова набивая трубку. Ветер

выл жалобно и тихо, во тьме ржали кони, из табора плыла нежная и

страстная песня-думка. Это пела красавица Нонка, дочь Макара.

Макар выколотил пепел из трубки и снова стал набивать ее. Я

закутался плотнее в шинель и лежа смотрел в его старое лицо, черное

от загара. Он, сурово и строго качая головой, что-то шептал про

себя; седые усы шевелились, и ветер трепал ему волосы на голове. Он

был похож на старый дуб, обожженный молнией, но все еще мощ-

ный, крепкий и гордый, и ветер все так же носил его шепот по степи.Макар замолчал и, спрятав в кисет трубку, запахнул на груди

чекмень. Накрапывал дождь, ветер стал сильнее, море рокотало

глухо и сердито. Один за другим к угасающему костру подходили

кони и, осмотрев нас большими умными глазами, неподвижно ос-

танавливались, окружая нас плотным кольцом.

Мне не хотелось спать. Я смотрел во тьму ночи, и в воздухе

перед моими глазами плавала царственно красивая и гордая фигура

Радды. Она прижала руку с прядью черных волос к ране на груди, и

сквозь ее смуглые тонкие пальцы сочилась капля по капле кровь,

падая на землю огненно-красными звездочками.

А за нею по пятам плыл удалой молодец Лойко Зобар; его лицо

завесили пряди густых черных кудрей, и из-под них капали частые

холодные и крупные слезы...

Усиливался дожць, и море распевало мрачный и торжественный

гимн гордой паре красавцев цыган — Лойко Зобару и Радде, дочери

старого солдата Данилы. А они оба кружили во тьме ночи плавно и

безмолвно, и никак не мог красавец Лойко поравняться с гордой

Раддой.

№35

Печорин как безумный выскочил на крыльцо, прыгнул на своего

Черкеса, которого водили по двору, и пустился во весь дух по дороге

в Пятигорск. Он беспощадно погонял измученного коня, который,

хрипя и весь в пене, мчал его по каменистой дороге.

Солнце уже спряталось в черной туче, отдыхавшей на гребне за-

падных гор; в ущелье стало темно и сыро. Печорин скакал, задыха-

ясь от нетерпения. Мысль не застать Веру в Пятигорске молотком

ударяла ему в сердце. Видеть ее одну минуту, еще одну минуту,

проститься, пожать ее руку... Он молил, проклинал, плакал, сме-

ялся. При возможности потерять ее навеки Вера стала для него доро-

же всего на свете: дороже чести, жизни, счастья... Бог знает, какие

странные, какие бешеные замыслы роились в его голове. И между

тем он все скакал, погоняя беспощадно. Вдруг Печорин стал заме-

чать, что его конь дышит все тяжелее, он раза два уже споткнулся на

ровном месте. Оставалось всего пять верст до той станицы, где он

мог пересесть на другую лошадь.

Все было бы спасено, если бы у коня достало сил еще на 10 ми-

нут. Но вдруг, поднимаясь из небольшого оврага, при выезде из гор,

на крутом повороте, он грянул о землю. Печорин проворно соско-

чил, хотел поднять его — напрасно. Едва слышный стон вырвался

!77сквозь стиснутые его зубы, через несколько минут он издох. Печорин

остался в степи один, потеряв последнюю надежду. Попробовал идти

пешком — ноги его подкосились. Изнуренный тревогами дня и бес-

сонницей, он упал на мокрую траву и, как ребенок, заплакал.

И долго он лежал неподвижно и плакал горько, не стараясь удер-

живать слез и рыданий. Он думал, что грудь его разорвется. Вся его

твердость, все хладнокровие исчезли, как дым. Душа обессилела,

рассудок замолк.

Когда ночная роса и горный ветер освежили его горячую голову и

мысли пришли в обычный порядок, то он понял, что гнаться за

погибшим счастьем бесполезно.

Печорин возвратился в Кисловодск, бросился на постель и зас-

нул сном Наполеона при Ватерлоо.

№36

Места, по которым они проезжали, не могли назваться живопис-

ными. Поля, все поля тянулись вплоть до самого небосклона, то слег-

ка вздымаясь, то опускаясь; кое-где виднелись небольшие леса, и,

усеянные редким и низким кустарником, вились овраги, напоминая

глазу их собственное изображение на старинных планах екатерининс-

ких времен. Попадались и речки с обрытыми берегами, и крошечные

пруды с худыми плотинами, и деревеньки с низкими избенками под

темными, часто до половины разметанными крышами, и покривив-

шиеся молотильные сарайчики с плетенными из хвороста стенами и

зевающими воротищами возле опустелых гумен, и церкви, то кир-

пичные с отвалившеюся кое-где штукатуркою, то деревянные с на-

клонившимися крестами и разоренными кладбищами.

Сердце Аркадия понемногу сжималось. Как нарочно, мужички

встречались все обтерханные, на плохих клячонках; как нищие в лох-

мотьях, стояли придорожные ракиты с ободранною корой и обло-

манными ветвями; исхудалые, шершавые, словно обглоданные, ко-

ровы жадно щипали траву по канавам. Казалось, они только что

вырвались из чьих-то грозных, смертоносных когтей — и, вызван-

ный жалким видом обессиленных животных, среди весеннего крас-

ного дня вставал белый призрак безотрадной, бесконечной зимы с

ее метелями, морозами и снегами...

«Нет, — подумал Аркадий, — небогатый край этот, не поражает

он ни довольством, ни трудолюбием; нельзя, нельзя ему так остаться,

преобразования необходимы... но как их исполнить, как приступить?..»

Так размышлял Аркадий... а пока он размышлял, весна брала

278свое. Все кругом золотисто зеленело, все широко и мягко волновалось

и лоснилось под тихим дыханием теплого ветерка, все — деревья,

кусты и травы; повсюду нескончаемыми, звонкими струйками зали-

вались жаворонки; чибисы то кричали, виясь над низменными луга-

ми, то молча перебегали по кочкам; красиво чернея в нежной зелени

еще низких яровых хлебов, гуляли грачи. Они пропадали во ржи, уже

слегка побелевшей, лишь изредка выказывались их головы в дымчатых

ее волнах. Аркадий глядел, глядел, и, понемногу ослабевая, исчеза-

ли его размышления... Он сбросил с себя шинель и так весело, таким

молоденьким мальчиком посмотрел на отца, что тот опять его обнял.

№37

Боевая биография Ушакова действительно незаурядна.

Федор Федорович Ушаков родился в 1745 году. На родине, в

Темниковском уезде Тамбовской губернии, от родителей ему доста-

лось наследство: 19 ревизских душ. Помещик он был захудалый, но

Россию он любил очень и своими победами прославил ее на морях.

Это был самостоятельный адмирал, создатель русской морской так-

тики. В войнах с турками на Черном море и с французами на Сре-

диземном море одержал ряд блестящих побед.

Крепость на острове Корфу в Средиземном море всегда считалась

неприступной. И только перед русскими моряками 20 февраля 1799

года она не могла устоять. Это была одна из самых громких побед

русского флота, окончательно утвердившая во всем мире имя Уша-

кова как великого флотоводца. В тот момент другой великий, но

сухопутный, русский полководец, Суворов, действовал в Северной

Италии против французов. Узнав о победе Ушакова, он сказал: «Жа-

лею, что при взятии Корфу не был хотя бы мичманом...»

Ушаков был единственным соперником по славе с знаменитым

адмиралом Нельсоном... В 1799 году два великих флотоводца встре-

тились в Палермо. Нельсон твердо рассчитывал, что Ушаков рас-

шаркается перед ним и станет покорным орудием в руках Англии,

но самоуверенный англичанин обманулся в своих ожиданиях. Слу-

чилось другое: от природы умный, самостоятельный, русский адми-

рал не уронил достоинства России и ревниво оберегал интересы сво-

ей родины. Разочарованный Нельсон в письме отзывался об Ушако-

ве, что он держит себя очень высоко и что под его вежливой

наружностью скрывается медведь.

В старой России Ушаков не пользовался такой широкой извест-

ностью, как Нельсон в Англии. В Англии каждый школьник знает

279этого адмирала, а у нас, кроме морских офицеров, мало кто знает о

народном герое — Ушакове. Одна или две книги — вот и все, что

было написано о нем.

Цари не очень ценили Ушакова: им не нравилась его самостоя-

тельность, поэтому Ушаков не подошел ко двору. Так и вынужден

был он, шестидесяти двух лет, полный сил, уйти в отставку и уехать

к себе в тамбовскую деревню, где и умер в 1817 году.

№38

Я быстро отдернул занесенную ногу и, сквозь едва прозрачный

сумрак ночи, увидел далеко под собою огромную равнину. Широ-

кая река огибала ее уходящим от меня полукругом; стальные отблес-

ки воды, изредка и смутно мерцая, обозначали ее теченье. Холм,

на котором я находился, спускался вдруг почти отвесным обрывом;

его громадные очертания отделялись, чернея, от синеватой воздуш-

ной пустоты, и прямо подо мною, в углу, образованном тем обры-

вом и равниной, возле реки, которая в этом месте стояла непод-

вижным, темным зеркалом, под самой кручею холма, красным пла-

менем горели и дымились друг подле дружки два огонька. Вокруг них

копошились люди, колебались тени, иногда ярко освещалась пере-

дняя половина маленькой кудрявой головы...

Я узнал наконец, куда я зашел. Этот луг славится в наших око-

лотках под названием Бежина Луга... Но вернуться домой не было

никакой возможности, особенно в ночную пору: ноги подкашива-

лись подо мной от усталости. Я решился подойти к огонькам и в

обществе тех людей, которых принял за гуртовщиков, дождаться

зари. Я благополучно спустился вниз, но не успел выпустить из рук

последнюю, ухваченную мною ветку, как вдруг две большие, бе-

лые, лохматые собаки со злобным лаем бросились на меня. Детские

звонкие голоса раздались вокруг огней; два-три мальчика быстро под-

нялись с земли. Я откликнулся на их вопросительные крики. Они

подбежали ко мне, отозвали тотчас собак, которых особенно пора-

зило появление моей Дианки, и я подошел к ним.

Я ошибся, приняв людей, сидевших вокруг тех огней, за гуртов-

щиков. Это просто были крестьянские ребятишки из соседней де-

ревни, которые стерегли табун.

№39

Я думал, что я должен непременно написать свою повесть, или,

лучше сказать, — свою исповедь. Мне это кажется вовсе не потому,

280чтобы я находил свою жизнь особенно интересною и назидательною.

Совсем нет: истории, подобные моей, по частям встречаются во

множестве современных романов — и я, может быть, в значении

интереса новизны не расскажу ничего такого нового, чего бы не знал

или даже не видал читатель, но я буду рассказывать все это не так,

как рассказывается в романах, — и это, мне кажется, может соста-

вить некоторый интерес, и даже, пожалуй, новость, и даже назида-

ние.

Я не стану усекать одних и раздувать значение других событий:

меня к тому не вынуждает искусственная и неестественная форма

романа, требующая закругления фабулы и сосредоточения всего око-

ло главного центра. В жизни так не бывает. Жизнь человека идет,

как развивающаяся со скалки хартия, и я ее так просто и буду разви-

вать лентою в предлагаемых мною записках. Кроме того, здесь, мо-

жет быть, представит некоторый интерес, что эти записки писаны

человеком, который не будет жить в то время, когда его записки

могут быть доступны для чтения. Автор уже теперь стоит выше всех

предрассудков или предвзятых задач всяких партий и направлений и

ни с кем не хочет заигрывать, а это, надеюсь, встречается не часто.

Я начну свою повесть с детства, с самых первых своих воспомина-

ний: иначе нельзя. Англичане это прекрасно поняли и давно для

осязательного изображения характеров и духа человека начинают свои

романы с детства героев и героинь. Ребенок есть тот человек в мини-

атюре, которая все увеличивается.

№40

Против города, на северо-западной стороне Нагасакской бухты,

среди скалистых взгорьев заросла зеленью деревня, хорошо извест-

ная русскому флоту. На одном из холмов возвышалось двухэтажное

здание под названием «Гостиница Нева».

От каменной пристани, ступени которой спускались прямо в воду,

начинался город европейскими гостиницами и ресторанами. Здесь,

на широких улицах, наряду с японцами, наряженными в нацио-

нальные костюмы-кимоно, встречались англичане, немцы, фран-

цузы, русские. Слышался разноязычный говор. А дальше, за евро-

пейским кварталом, плотно прижались друг к другу японские доми-

ки, деревянные, легкие, не больше как в два этажа, причем верхний

этаж приспособлен для жилья, нижний — для торговли. Передние

стены магазинов на день раздвинуты, и можно, не читая вывесок,

видеть, чем в них торгуют: черепаховыми изделиями, узорчатымивеерами, изящным японским фарфором. Создавалось впечатление,

как будто гуляешь не по узким улицам, а в павильоне, и рассматри-

ваешь выставку японской продукции.

На звуки музыки шли иностранные моряки, прибывшие сюда

из-за далеких морей и океанов, загорелые, обвеянные ветрами всех

географических широт. Особенно разгулялись на радости некоторые

русские, как офицеры, так и нижние чины, только что переставшие

быть пленниками. Их можно было узнать издали: они пели песни,

радовались, словно наступила для них масленая неделя, разъезжали

на рикшах.

Меня удивляли японцы: я не встречал опечаленных и угрюмых

лиц ни у мужчин, ни у женщин. Казалось, что они всегда жизне-

радостны, словно всем им живется отлично и все они довольны и

государством, и самими собою, и своим социальным положени-

ем. На самом же деле японское население жило в большой бедно-

сти, но искусно скрывало это. Точно так же ошибочно было бы

предположить, судя по их чрезмерной вежливости, выработанной

веками, что они представляют собою самый мирный народ на

свете.

№41

Я сидел в березовой роще осенью, около половины сентября. С

самого утра перепадал мелкий дождик, сменяемый по временам

теплым солнечным сиянием; была непостоянная погода. Небо то

все заволакивалось рыхлыми белыми облаками, то вдруг местами

расчищалось на мгновенье, и тогда из-за раздвинутых туч показыва-

лась лазурь, ясная и ласковая, как прекрасный глаз. Я сидел, и

глядел кругом, и слушал. Листья чуть шумели над моей головой; по

одному их шуму можно было узнать, какое тогда стояло время года.

То был не веселый, смеющийся трепет весны, не мягкое шушука-

нье, не долгий говор лета, не робкое и холодное лепетанье поздней

осени, а едва слышная, дремотная болтовня. Слабый ветер чуть-

чуть тянул по верхушкам. Внутренность рощи, влажной от дождя,

беспрестанно изменялась, смотря по тому, светило ли солнце, или

закрывалось облаком; она то озарялась вся, словно вдруг в ней все

улыбнулось: тонкие стволы не слишком частых берез внезапно при-

нимали нежный отблеск белого шелка, лежавшие на земле мелкие

листья вдруг пестрели и загорались червонным золотом, а красивые

стебли высоких кудрявых папоротников, уже окрашенных в свой осен-

ний цвет, подобный цвету переспелого винограда, так и сквозили,

182бесконечно путаясь и пересекаясь перед глазами; то вдруг опять все

крутом слегка синело: яркие краски мгновенно гасли, березы стояли

все белые, без блеску, белые, как только что выпавший снег, до

которого еще не коснулся холодно играющий луч зимнего солнца; и

украдкой, лукаво, начинал сеяться и шептать по лесу мельчайший

дождь.

№42

Удивительные постройки. Я, когда их увидел, испытал странное

чувство: казалось, родившись, я уже знал, что они есть...

В солнечный, хороший день пролетаем над Регистаном. Голу-

бые постройки похожи на корабли, приплывшие неизвестно откуда

и ставшие тут среди домиков и суетливых лодок-автомобилей. Мат-

росов давным-давно уже нет, а корабли целы. Странные палубы,

трубы, голубая обшивка бортов... Древняя голубая флотилия стоит

на площади посреди Самарканда.

Каждый день с утра на этой площади собираются приезжие люди.

Не удивляйтесь, если услышите тут разговор по-французски, если

гость назовется жителем Лондона, Праги, Ростова, Семипалатинс-

ка, Гомеля. Везде живут любопытные люди, для которых минута

перед этими приплывшими из веков «кораблями» — одна из радос-

тей жизни.

Регистан (так по-узбекски называется площадь) — первое место,

куда направляется приехавший в Самарканд. Отсюда начинают зна-

комство с удивительным городом.

За площадью в садике — чайхана. Два деревянных столба, изук-

рашенных резчиком и червоточиной, подпирают крышу древней хар-

чевни. Прямо на улице жарятся шашлыки, в огромном котле заки-

пает шурпа. Синий пахучий дым стелется между деревьями у чайха-

ны. А далее, за коробками новых домов, — древний жилой

Самарканд. Дома с плоскими крышами прилипли друг к другу. Ка-

жется, ступи на одну крышу — и пошел, весь город по крышам

перебежишь. Улицы извилисты, с тупиками — идешь неизвестно

куда.

Минутах в тридцати ходьбы от площади видишь вокруг над дере-

вьями и домами огромный голубой купол. Сразу вспоминаешь ког-

да-то прочитанное: «Если исчезнет небо — купол Гур-и-Эмира заме-

нит его».

Под куполом лежат кости знаменитого Тамерлана, почитавшего

Самарканд единственной столицей земли.

!83№43

Как мне кажется, я пользуюсь уважением между моими товари-

щами учениками. Конечно, не без того, чтобы на это не оказывал

влияние мой, сравнительно с ними, солидный возраст: во всей ака-

демии один только Вольский старше меня. Этот Вольский — отстав-

ной офицер, господин лет сорока пяти, с совершенно седой голо-

вой. Он упорно работает: летом с утра до вечера пишет этюды во

всякую погоду, с каким-то самоотвержением; зимою, когда свет-

ло, — постоянно пишет, а вечером — рисует. В два года он сделал

большие успехи, несмотря на то что судьба не наградила его особен-

но большим талантом.

Вот Рябинин — другое дело: чертовски талантливая натура, но

зато лентяй ужасный. Я не думаю, чтобы из него вышло что-нибудь

серьезное, хотя все молодые художники — его поклонники. Особен-

но мне кажется странным его пристрастие к так называемым реаль-

ным сюжетам: пишет лапти, онучи и полушубки, как будто мы на

них не насмотрелись в натуре. А что главное, он почти не работает.

Иногда засядет и в месяц окончит картину, о которой все кричат как

о чуде, находя, впрочем, что техника оставляет желать лучшего (по-

моему, техника-то у него очень и очень слаба), а потом бросит пи-

сать даже этюды, ходит мрачный и ни с кем не разговаривает, даже

со мной, хотя, кажется, от меня он удаляется меньше, чем от дру-

гих товарищей. Странный юноша!

Удивительными кажутся эти люди, не могущие найти полного

удовлетворения в искусстве. Не могут они понять, что ничто так не

возвышает человека, как творчество.

№44

Сорока вздрогнул. Раздался гулкий протяжный удар, точно тя-

желый артиллерийский залп. Где-то рассеялась ледяная громада, сжа-

тая морозом. Отраженное дальними льдами упругое эхо с рокотом

далеко покатилось по водяной глади.

На мгновенье он как бы очнулся. К удивлению, никак не мог

разодрать глаз: они точно слиплись. И, как далекая зарница в глухую

полночь, мелькнуло смутное сознание опасности. В воздухе опять

повисла мертвая тишина, и прежнее состояние овладело им. Ему

надоело поднимать свои отяжелевшие веки. Опять дрема отуманила

голову, и несвязные думы, точно легкие тени в лунную ночь, бежа-

ли смутной вереницей. Чудилось ему, что ожило мертвое море и

тихо дышало бесконечным простором и тонкий пар его дыхания

284поднимался к далеким звездам. Казалось, весь мир замолк и та пре-

жняя жизнь потухла, затаилась в этой загадочной пустоте, напол-

ненной биением какой-то другой, незримой жизни. Чудилось, не-

слышно веет тихий ветер, и звучит смутный, едва уловимый звон,

и легкий туман колеблется над морем.

И сквозь морозный туман чудится Сороке: разбегаясь фосфори-

ческим блеском, катятся две светлые волны. И плывет на него, не

касаясь воды, полупрозрачная, смутно-неясная лодка. Ледяная глы-

ба дрогнула, зашаталась, взволновала спокойную поверхность; рас-

ходясь побежали серебряные круги. Отраженные в колышущейся глади

задрожали звезды, запрыгали и расплылись колеблющимся золотом.

Сияя величавой красотой Севера, тихо дремлет над спокойным

морем полярная ночь, затканная тонким искристым, морозным ту-

маном. А над нею, сверкая причудливыми переливами, размета-

лась звездная ткань. Мертвая тишина неподвижно повисла над зас-

тывшим морем, и чудится в этой сверкающей, переливчатой красо-

те безжизненный холод вечной смерти. Мягкий синеватый отсвет

озаряет необъятную водную гладь, подернувшуюся тонким водяным

слоем, и в морозной дали неподвижно скорчившуюся на одинокой

льдине фигуру, опушенную белым инеем.

№45

Сад у тетки славился своей запущенностью, соловьями, горлин-

ками и яблоками, а дом — крышей. Стоял он во главе двора, у

самого сада, — ветви лип обнимали его, — был невелик и призе-

мист, но казалось, что ему и веку не будет, — так основательно

глядел он из-под своей необыкновенно высокой и толстой соломен-

ной крыши, почерневшей и затвердевшей от времени. Мне его пе-

редний фасад представлялся всегда живым: точно старое лицо глядит

из-под огромной шапки впадинами глаз, — окнами с перламутровы-

ми от дождя и солнца стеклами. А по бокам этих глаз были крыль-

ца, — два старых больших крыльца с колоннами. На фронтоне их

всегда сидели сытые голуби, между тем как тысячи воробьев дождем

пересыпались с крыши на крышу... И уютно чувствовал себя гость в

этом гнезде под бирюзовым осенним небом!

Войдешь в дом и прежде всего услышишь запах яблок, а потом

уже другие: старой мебели красного дерева, сушеного липового цве-

та, который с июня лежит на окнах... Во всех комнатах — в лакейс-

кой, в зале, в гостиной — прохладно и сумрачно: это оттого, что

дом окружен садом, а верхние стекла окон цветные: синие и лиловые.

185Всюду тишина и чистота, хотя, кажется, кресла, столы с инкруста-

циями и зеркала в узеньких и витых золотых рамах никогда не трога-

лись с места. И вот слышится покашливание: выходит тетка. Она

небольшая, но тоже, как и все кругом, прочная. На плечах у нее

накинута большая персидская шаль. Выйдет она важно, но привет-

ливо, и сейчас же под бесконечные разговоры про старину, про

наследства начинают появляться угощения: сперва «дули», яблоки —

антоновские, «бель-барыня», боровинка, «плодовитка», — а потом

удивительный обед: вся насквозь розовая вареная ветчина с горош-

ком, фаршированная курица, индюшка, маринады и красный квас —

крепкий и сладкий-пресладкий...

№46

Прошло около двух недель. Жизнь в Марьине текла своим поряд-

ком: Аркадий сибаритствовал, Базаров работал. Все в доме привык-

ли к его небрежным манерам, к его немногосложным и отрывочным

речам. Фенечка в особенности до того с ним освоилась, что однаж-

ды ночью велела разбудить его: с Митей сделались судороги; и он

пришел, и, по обыкновению, полушутя, полузевая, просидел у

ней часа два, и помог ребенку. Зато Павел Петрович всеми силами

души своей возненавидел Базарова: он считал его гордецом, наха-

лом, циником, плебеем; он подозревал, что Базаров не уважает

его, что он едва ли не презирает его — его, Павла Кирсанова! Нико-

лай Петрович побаивался молодого «нигилиста» и сомневался в пользе

его влияния на Аркадия; но он охотно его слушал, охотно присут-

ствовал при его физических и химических опытах. Базаров привез с

собой микроскоп и по целым часам с ним возился. Слуги тоже при-

вязались к нему, хотя он над ними подтрунивал: они чувствовали,

что он все-таки свой брат, не барин. Дуняша охотно с ним хихикала

и искоса, значительно посматривала на него, пробегая мимо «пере-

пелочкой»; Петр, человек до крайности самолюбивый и глупый,

вечно с напряженными морщинами на лбу, человек, которого все

достоинство состояло в том, что он глядел учтиво, читал по складам

и часто чистил щеточкой свой сюртучок, — и тот ухмылялся и свет-

лел, как только Базаров обращал на него внимание; дворовые маль-

чишки бегали за «дохтуром», как собачонки. Один старик Прокофь-

ич не любил его, с угрюмым видом подавал ему за столом кушанья,

называл его «живодером» и «прощелыгой» и уверял, что он со свои-

ми бакенбардами — настоящая свинья в кусте. Прокофьич, по-сво-

ему, был аристократ не хуже Павла Петровича.

86№47

День начинает заметно бледнеть. Лица людей принимают стран-

ный оттенок, тени человеческих фигур лежат на земле бледные, не-

ясные. Пароход, идущий вниз, проплывает каким-то призраком.

Его очертания стали легче, потеряли определенность красок. Коли-

чество света, видимо, убывает; но так как нет сгущенных теней ве-

чера, нет игры отраженного на низших слоях атмосферы света, то

эти сумерки кажутся необычны и странны. Пейзаж будто расплыва-

ется в чем-то; трава теряет зелень, горы как бы лишаются своей

тяжести.

Однако, пока остается тонкий серповидный ободок солнца, все

еще царит впечатление сильно побледневшего дня, и мне казалось,

что рассказы о темноте во время затмений преувеличены. «Неуже-

ли, — думалось мне, — эта остающаяся еще ничтожная искорка сол-

нца, горящая, как последняя, забытая свечка в огромном мире, так

много значит?.. Неужели, когда она потухнет, вдруг должна насту-

пить ночь?»

Но вот эта искра исчезла. Она как-то порывисто, будто вырвав-

шись с усилием из-за темной заслонки, сверкнула еще золотым брыз-

гом и погасла. И вместе с этим пролилась на землю густая тьма. Я

уловил мгновение, когда среди сумрака набежала полная тень. Она

появилась на юге и, точно громадное покрывало, быстро пролетела

по горам, по реке, по полям, обмахнув все небесное пространство,

укутала нас и в одно мгновение сомкнулась на севере. Я стоял теперь

внизу, на береговой отмели, и оглянулся на толпу. В ней царило

гробовое молчание. Даже немец смолк, и только метроном отбивал

металлические удары. Фигуры людей сливались в одну темную мас-

су, а огни пожарища на той стороне опять приобрели прежнюю яр-

кость. ..

№48

За поворотом протоки показался город. В нем зажигались огни.

Возле порта, за причалом, в скоротечных сумерках чуть виднелись

привязанные к столбам самолеты, будто лошади у стойл. Один ма-

ленький самолет был оранжевого цвета и угольком светился на снегу.

По мере того как разгорались огни в городе, затухал уголек-само-

летик на снегу и пестрая «колбаса», качающаяся на мачте над здани-

ем авиагидропорта, погружалась в небо, в сумерки.

Издали город, прилепившийся на правом берегу протоки, почти

в устье ее, казался разбросанным, дома в нем разбрелись куда попало:

287где густо, где пусто, будто с самолета горстями раскидывали дома

по лесотундре. Но вот зажглись огни повсюду, домов не стало вид-

но, и все приобрело порядок. Огни городские всегда что-нибудь пря-

чут, скрывают собой. Почти сливаясь в сплошную цепь, окаймляют

пятна огней лесобиржу. В середине ее, возле штабелей, уже редко

и нехотя помигивают полуслепые лампочки. Ближе к Старому горо-

ду, у проходных, гудят непрерывным гулом лесовозы. Возле них

огней больше. В Новом городе еще один квадрат— самый свет-

лый — каток. На окраине уже квадрат не квадрат, а кривая дута из

лампочек, вытянутая вдоль берега, — нефтебаза.

Город заключен в огни. Люди живут и работают, высвеченные

со всех сторон, а за ними темнота без конца и края. Верстах в девя-

носта от города, в сторону севера, лес исчезает совсем. Там тундра.

Там ночь светлее от снегов, не затененных лесами и жильем. Ночь

беспредельная и неспокойная от позарей.

№49

Наверху грохотали тяжелые башенные орудия, и от выстрелов

содрогался воздух. По-видимому, бой разгорался во всю мощь, ре-

шая участь одной из воюющих сторон.

Внизу, в самом операционном пункте было тихо. Ярко горели

электрические лампочки. Нарядившись в белые халаты, торжествен-

но, словно на смотру, стояли врачи, фельдшеры, санитары, ожи-

дая жертв войны. Около выходной двери, в сторонке от нее, сидел

на табуретке инженер Васильев, вытянув недолеченную ногу и держа

в руках костыли. Он поглядывал на стоявшего поодаль священника,

словно любуясь его одеянием, переливающимся золотом и малино-

выми оттенками, его огненно-рыжей бородой, окаймлявшей рых-

лое и бледное лицо. В беспечной позе, заложив руки назад, стоял

Добровольский. Младший врач Авроров, небольшого роста полне-

ющий блондин, скрестив руки на груди и склонив голову, о чем-то

задумался. Быть может, в мыслях, далеких от этого помещения, он

где-то беседует с дорогими для него лицами. Рядом с ним, пощи-

пывая рукой каштановую бородку, стоял старший врач Макаров,

высокий, худой, с удлиненным матовым лицом. И хотя давно все

было приготовлено для приема раненых, он привычным взором оки-

дывал свое владение: шкафы со стеклянными полками, большие и

малые банки с разными лекарствами и растворами, раскрытые ни-

келированные коробки со стерилизованным перевязочным материа-

лом, набор хирургических инструментов. Все было на месте: морфий,камфара, эфир, мазь от ожогов, иглы с шелком, положенные в

раствор карболовой кислоты, волосяные кисточки, горячая вода,

тазы с мылом и щеткой для мытья рук, эмалированные ведра, —

как будто все эти предметы выставлены для продажи и вот-вот на-

хлынут покупатели.

Люди молчали, но у всех, несмотря на разницу в выражении

лиц, в глубине души было одно и то же — напряженное ожидание

чего-то страшного. Однако ничего страшного не было. Отсвечивая

электричеством, блестели белизной стены и потолок помещения.

Слева, если взглянуть от двери, стоял операционный стол, накры-

тый чистой простыней. Я смотрел на него и думал, кто же первый

будет корчиться на нем в болезненных судорогах?

Освежая воздух, гудели около борта вентиляторы, гудели на-

стойчиво и монотонно, словно шмели.

Мы почувствовали, что в броненосец попали снаряды — один,

другой. Все переглянулись, но раненые не появлялись.

№50

Ярмарка, раскинувшаяся по выгону на целую версту, была, как всегда, шумна, бестолкова. Стоял нестройный гомон, ржание ло- шадей, трели детских свистулек, марши и польки гремящих на кару- селях оркестрионов. Говорливая толпа мужиков и баб валом валила с утра до вечера по пыльным, унавоженным переулкам между теле- гами и палатками, лошадьми и коровами, балаганами и съестны- ми, откуда несло вонючим чадом сальных жаровен. Как всегда, была пропасть барышников, придававших страшный азарт всем спо- рам и сделкам; бесконечными вереницами, с гнусавыми напевами тянулись слепые и убогие, нищие и калеки, на костылях и в тележ- ках; медленно двигалась среди толпы гремящая бубенчиками тройка исправников, сдерживаемая кучером в плисовой безрукавке и в ша- почке с павлиньими перьями... Покупателей у Тихона Ильича было много. Подходили сизые цыгане, рыжие польские евреи в паруси- новых балахонах и сбитых сапогах, загорелые мелкопоместные дво- ряне в поддевках и картузах; подходил красавец гусар князь Бахтин с женой в английском костюме, дряхлый севастопольский герой Хво- стов — высокий и костистый, с удивительно крупными чертами тем- ного морщинистого лица, в длинном мундире и обвислых штанах, в сапогах с широкими носками и в большом картузе с желтым околы- шем, из-под которого были начесаны на виски крашеные волосы мертвого бурого цвета... Бахтин откидывался назад, глядя на лошадь, сдержанно улыбался в усы с подусниками, поигрывая ногой в рейту-зе вишневого цвета. Хвостов, дошаркав до лошади, косившей на него огненным глазом, останавливался так, что казалось, что он падает, поднимал костыль и в десятый раз спрашивал глухим, ниче¬го не выражающим голосом: — Сколько просишь? И всем надо было отвечать.!89

№51

Огромное расстояние отделяет примитивные, казалось бы, зву¬ки, рожденные на колокольне, от тончайшего совершенства симфо-нической музыки. Но, честное слово, испытываешь глубокое вол-нение, слушая мерные удары колокола с подголосками маленьких колоколов и чириканьем воробьев, уловленным микрофонами на колокольне в паузах между ударами. Стены жилья в эти минуты перестают существовать. Чувствуешь большие пространства с плы¬вущим над ними набатом, и воображение без труда рисует людей, идущих на вечевую площадь, или тревожную сумятицу городского пожара, или приближение к стенам города неприятеля. С древнейших времен колокола на Руси сопровождали весь жиз-ненный путь человека. Колокольный звон объединял людей на праз¬дниках и перед лицом неприятеля. Колокола звали людей на совет, в непогоду указывали дорогу заблудившимся ггутникам, честобит-ный колокол отсчитывал время. И видно, велика была мобилизую¬щая сила звуков, коль скоро Герцен назвал свой мятежный журнал «Колоколом», если, покорив город, неприятель первым делом уво¬зил из него вечевой колокол, а русские цари за провинность отправ¬ляли колокола, как людей, в ссылку. Петр I переплавлял колокола в пушки. В тридцатых годах, по¬мню, в нашем селе Орлове тоже снимали колокола. Огромная толпа любопытных. Бабы крестились: «Трактора будут лить». И действи¬тельно, в том же году по селу, сверкая шпорами, проехал новень¬кий трактор, подтверждая для нас, мальчишек, реальность странно¬го превращения. Репродуктор вытеснил колокол. Но, согласитесь, интересно ведь услышать и понять звуки минувшего. Помните, в фильме «Война и мир» торжественный колокольный звон! В другой картине — «Семь йот в тишине» — есть прелестный рассказ о звоннице и звонарях. И наконец, грампластинка, приносящая звоны прямо в твое жилье. .

№52

Был невыносимо жаркий июльский день, когда я, медленно пе-двигая ноги, поднимался вдоль Колотовского оврага в налравле-Притьшного кабачка. Солнце разгоралось на небе, как бы сви-пея; парило и пекло неотступно; воздух был весь пропитан душной ю. Покрытые лоском грачи и вороны, разинув носы, жалобно ели на проходящих, словно прося их участья. Одни воробьи не евали и, распуша перышки, еще яростнее прежнего чирикали и гсь по заборам, дружно взлетали с пыльной дороги, серыми ами носились над конопляниками. Жажда меня мучила. Воды не ыло близко: в Колотовке, как и во многих других степных дерев-, мужики, за неимением ключевой и колодцев, пьют какую-то зцу из пруда... Признаться, ни в какое время года Колотовка не представляет адного зрелища, но особенно грустное чувство возбуждает она, гда июльское сверкающее солнце своими неумолимыми лучами за¬пишет и бурые, полуразметанные крыши домов, и этот глубокий враг, и выжженный, загашенный выгон, и покрытый гусиным пу-г, черный, словно раскаленный, пруд, с каймой из полувысох-ей грязи и сбитой набок плотиной, возле которой на мелко истоп-ой земле овцы, едва дыша и чихая от жары, печально теснятся к дружке и с унылым терпением наклоняют головы как можно е, как будто выжидая, когда же пройдет этот невыносимый зной. Усталыми шагами приближался я к жилищу Николая Иванови-, возбуждая, как водится, в ребятишках изумление, доходившее напряженного, бессмысленного созерцания, в собаках — негодо-е, выражавшееся лаем, как вдруг на пороге кабачка показался га, низко подпоясанный голубым кушачком. Николай Иванович — некогда стройный, румяный парень, те-ерь же необычайно толстый, с хитро-добродушньгми глазками, жир-лбом, перетянутым морщинами, словно нитками, — уже более адцати лет проживает в Колотовке. Его уважают соседи: штатский нерал, первый владелец в уезде, всякий раз снисходительно ему "няется, когда проезжает мимо его домика. Николай Иванович .еловек со влиянием: он известного конокрада заставил возвратить ошадь, которую тот свел со двора у одного знакомого, образумил ков, не хотевших принять нового управляющего. Впрочем, не о думать, что он это делал из любви к справедливости, из •сердия к ближнему — нет! Он просто старался предупредить все то, может как-нибудь нарушить его спокойствие.

№53

На медведя

Тихо. Только над валежником стрекочет синекрылая сойка. Си-

ними и зеленоватыми искрами блестит снег, словно усыпанный ал-

мазной пылью; от белизны и света, разлитого вокруг, больно гла-

зам.

Вдруг слышу хриплое рычание, хруст сучков. В валежнике на

мгновение мелькнуло что-то мохнатое, раздался выстрел. Содрог-

нувшись, далеким эхом откликнулся лес.

Я выпалил вдогонку медведю, и снова страшный рев, смешан-

ный с яростным лаем, всколыхнул утреннюю тишину. Вижу: убега-

ет от нас зверь, подкидывая кургузый зад, словно кувыркаясь. Он

глубоко проваливается в снег, а Пыж, длинноухий пес, преследуя,

мечется около него по насту, точно по гладкой дороге.

Медведь не останавливается, уходит. Вот он повернул в сторону.

Савелий помчался наперерез. Забыв об опасности, он с близкого

расстояния метнул в него рогатину...

Рявкнув, медведь повернулся, на мгновение замер, ощетинив

темно-бурую шерсть, дико озираясь, словно ослепленный ярким

солнцем. И вдруг, точно поняв, кто главный враг его, стремитель-

но понесся на Савелия. Старый охотник спрыгнул с лыж и, утвер-

дившись в снегу, ждал, крепко держа рогатину. Медведь быстро при-

ближался, мотая головою, исступленно рычал, потрясая лес. Ос-

тался еще один прыжок, но он поднялся на дыбы, огромный,

страшный в гневе. Тяжелые передние лапы, выпустив когти, судо-

рожно тянулись к охотнику, готовые схватить его. И еще сильнее,

еще оглушительнее, вызывая грохочущее эхо, покатился по дрему-

чему лесу рев, полный яростной злобы и предсмертной тоски. Мед-

ведь наступал, шагая на задних лапах, охотник, немного согнув-

шись, твердо стоял на месте, выжидая удобного момента для уда-

ра — оба черные, лохматые, похожие друг на друга. А когда в грудь

медведя вонзилась острая рогатина, он сильным ударом лапы сло-

мал ручку ее и, обрушившись своим грузным телом на упавшего

охотника, начал беспощадно рвать его зубами и когтями, перевора-

чивая человеческое тело, точно игрушку. Пыж, заступаясь за хозяи-

на, с яростью набрасывался на зверя. Казалось, все трое, барахта-

ясь в снегу, обезумели, издавая крик, лай, рычанье, наводняя лес

диким гулом.

Быстро зарядив ружье, я прицелился в голову медведя. Грянулвыстрел. Когда дым рассеялся, медведь был уже мертв. Савелий

лежал на снегу, привалившись головой к еще теплой спине медведя,

бормотал, точно пьяный, блуждая глазами: «Вот оно что... Небо-то

какое красное... в кругах». Пыж, задыхаясь от усталости, лизал ему

лицо и руки.

По-прежнему было тихо. Сияло бледно-голубое небо, ярко горе-

ло солнце, разливаясь блеском по чистому снегу, а лес, обласкан-

ный ясным днем, зачарованно молчал, сверкая белым нарядом инея,

точно распустившимися цветами. Вокруг было радостно, светло,

словно ничего не случилось. И только Пыж, оставшись около хозяи-

на, протяжно выл, оплакивая старого охотника.

№54

Был знойный летний день 1892 года.

В высокой синеве тянулись причудливые клочья рыхлого белого

тумана. В зените они неизменно замедляли ход и тихо таяли, как

бы умирая от знойной истомы в раскаленном воздухе. Между тем

кругом над чертой горизонта толпились, громоздясь друг на друга,

кудрявые облака, а кое-где пали как будто синие полосы отдаленных

дождей. Но они стояли недолго, сквозили, исчезали, чтобы пасть

где-нибудь в другом месте и так же быстро исчезнуть...

Казалось, у облачного неба не хватало решимости и силы, чтобы

пролиться на землю... Тучи набирались, надувались, тихо развер-

тывались и охватывали кольцом равнину, на которой зной царил

все-таки во всей томительной силе; а солнце, начавшее склоняться к

горизонту, пронизывало косыми лучами всю эту причудливую мгли-

стую панораму, усиливая в ней смену света и теней, придавая ка-

кую-то фантастическую жизнь молчаливому движению в горячем

небе... Во всем чувствовалось ожидание, напряжение, какие-то при-

готовления, какая-то тяжелая борьба. Туманная рать темнела и сгу-

щалась внизу, выделяя легкие белые облачка, которые быстро неслись

к середине неба и неизменно сгорали в зените, а земля все ждала

дождя и влаги, ждала томительно и напрасно...

По тракту лениво прозвонил колокольчик и смолк. Потом нео-

жиданно заболтался сильнее, и с холма меж рядами старых берез

покатился в клубке белой пыли тарантас с порыжелым кожаным

верхом, запряженный тройкой почтовых лошадей. Вокруг тарантаса

моталась плотная пыль, лошадей густо облепили слепни и овода,

увязавшиеся за ними от самой станции. От станции же путников

сопровождал печальный и сухой шелест усыхающих нив.

293№55

Это было ранней весной. Мы ехали вторые сутки. В вагон вхо-

дили и выходили едущие на короткие расстояния, но трое ехало, так

же как и я, с самого места отхода поезда: некрасивая и немолодая

дама, курящая, с измученным лицом, в полумужском пальто и

шапочке, ее знакомый, разговорчивый человек лет сорока, с акку-

ратными новыми вещами, и еще державшийся особняком неболь-

шого роста господин с порывистыми движениями, еще не старый,

но с очевидно преждевременно поседевшими курчавыми волосами и

с необыкновенно блестящими глазами, быстро перебегавшими с

предмета на предмет. Он был одет в старое от дорогого портного

пальто с барашковым воротником и высокую барашковую шапку.

Под пальто, когда он расстегивался, видна была поддевка и русская

вышитая рубаха. Особенность этого господина состояла еще в том,

что он изредка издавал странные звуки, похожие на откашливанье

или на начатый и оборванный смех.

Господин этот во все время путешествия старательно избегал об-

щения и знакомства с пассажирами. На заговариванья соседей он

отвечал коротко и резко, или читал, или, глядя в окно, курил, или,

достав провизию из своего старого мешка, пил чай, или закусывал.

Мне казалось, что он тяготится своим одиночеством, и я несколько

раз хотел заговорить с ним, но всякий раз, когда глаза наши встреча-

лись, что случалось часто, так как мы сидели наискосок друг против

друга, он отворачивался и брался за книгу или смотрел в окно.

Во время остановки, перед вечером второго дня, на большой

станции нервный господин этот сходил за горячей водой и заварил

себе чай.

№56

Я с жадностью всматривался в жизнь города, а мои мысли всеце-

ло были заняты одной японкой.

Находясь в лагерях для пленных, я сдружился с японским пере-

водчиком. Он великолепно говорил по-русски и очень любил нашу

литературу. Мы иногда часами разговаривали о произведениях рус-

ских классиков и современных писателей. Это и сблизило нас. Он

стал приглашать меня в город к себе на квартиру. У него была сест-

ра, девушка двадцати лет, маленькая, статная, с матово-нежным

лицом и загадочным взглядом черных лучистых глаз. Любовь не счи-

тается ни с расовым различием, ни с войной; она развивается по

своим собственным законам. Девушка, встречаясь со мной, сначаланастораживалась, как птица при виде приближающегося охотника,

но после нескольких свиданий у нас началось взаимное тяготение

друг к другу- Я разговаривал с нею при помощи ее брата. А когда

выяснилось, что она немного говорит по-английски, я взялся за

изучение этого языка. Первые слова и фразы, усвоенные мною,

были, конечно, приветственные и, конечно, о любви. Но иногда,

разгораясь и желая выразить свои чувства полнее, я говорил ей по-

русски: «О, милая!»

Я подбирал для нее самые поэтические слова, какие только знал.

Она, конечно, не понимала их смысла. Она только улыбалась ма-

леньким ртом, откинув назад черноволосую голову.

Брат не препятствовал нашей любви. И когда я ему сообщил,

что хочу жениться на его сестре, он согласился и на это. Может

быть, тут сыграло роль то обстоятельство, что она была сиротой. В

Россию мне, как политическому преступнику, нельзя было возвра-

щаться. При помощи эмигранта-народовольца, приехавшего в Япо-

нию специально для того, чтобы снабжать пленных революционной

литературой, я хотел вместе с ней уехать в Америку. Там я поступлю

матросом на коммерческий корабль и буду наезжать в Россию как

американский гражданин, и снова мне будет доступна родина для

политической работы. Так рисовалось будущее, а молодость, опья-

ненная иллюзией счастья, не рассуждает о преградах, пока не уда-

рится лбом о каменную стену.

№57

На реке Лефе

После недолгого, но длительного отдыха мы сели в лодку — длин-

ный плоскодонный челнок, настолько легкий, что один человек мо-

жет без труда вытащить его на берег, — и поплыли дальше. Кое-где

розовел туман, и теневые склоны гор покрылись мягкими светло-

фиолетовыми тонами. Около железнодорожного моста, куда мы при-

были вовремя, горы кончились.

Я вышел из лодки и поднялся на сопку, расположенную вблизи

нас, чтобы в последний раз отсюда, сверху, осмотреться в стороны.

Красивая панорама развернулась перед моими глазами: сзади, на

востоке, толпились горы; на юге были пологие холмы, поросшие

лиственным редколесьем; на севере, насколько хватал глаз, расстила-

лось низменное пространство, бесконечное, однообразное, покрытое

травой. Сколько я ни напрягал зрение, сколько ни всматривался

295вдаль, я не мог увидеть конца этой низины. Она уходила куда-то и

скрывалась где-то за горизонтом. Порой по ней пробегал ветер, и

трава колыхалась и волновалась, как море. Кое-где группами и в

одиночку росли чахлые березки, жалкие и унылые, и другие какие-

то деревья, скорее, похожие на кустарник.

С горы, на которой я стоял, реку Лефу далеко можно было про-

следить по ольшаникам и ивнякам, растущим по ее берегам в изоби-

лии. Вначале она сохраняет свое северо-восточное направление, но,

не доходя до сопок, чуть-чуть видневшихся на западе километрах в

восьми, поворачивает на север и, немного склоняясь к востоку, те-

чет дальше, теряясь у горизонта.

Бессчетное количество протоков, слепые рукава, заводи и озер-

ки, самой причудливой формы, — все это окаймляет ее с обеих сто-

рон, украшая чересчур однообразный, вызывающий тоскливое чув-

ство ландшафт. Низина эта казалась всем, кому приходилось побы-

вать здесь, безжизненной и пустынной, а между тем не было ни

одного озерка, ни одной заводи, ни одного протока, где не ночева-

ли бы стаи лебедей, гусей, уток и другой водяной птицы.

Долина реки Лефы в дождливый период года легко затопляется

водой, о чем свидетельствовата лужи, ярко блестевшие на солнце в

разных местах.

Я смотрел на воду и видел, как в ней отражалось солнце, и каза-

лось, будто светят два солнца: одно сверху, а другое откуда-то снизу.

№58

У Андрейки нет ни отца, ни матери. Сколько он помнит себя,

он живет в белой хатке, под большой вербой, с дедом Агафоном.

Возле хаты с одной стороны белеет береговой песок и синеет море, а

с другой, насколько глаз хватает, тянется безлесная, голая, сожжен-

ная, покрытая высохшим бурьяном степь, размытая оврагами и бал-

ками.

Еще в два часа ночи, когда только стали бледнеть звезды, Анд-

рейка отчалил с дедом от берега. Когда рассвело и по воде, и по

морю побежачи мокрые полосы, а спокойное, гладкое море откры-

лось до самых краев, ветер упал. Пришлось взяться за весла. Снача-

ла работа у него шла легко и свободно, но прошел час, другой, и он

стал уставать. Каждый раз, как он откидывался назад и весла с

плеском проходили в прозрачной, игравшей розовым отблеском воде,

ему казалось, что он уже больше не в состоянии разогнуться, до того

ныла поясница и ломило руки, но он снова и снова закидывал весла,

296и лодка ползла, как черепаха. Наконец дед, все время молча сидев-

ший на корме, проговорил: «Хватит, Андрейка».

Обрадованный Андрейка торопливо пробрался по качавшейся лод-

ке на корму, а дед сел за весла и стал грести молча и упорно. Анд-

рейка, правя рулем, глядел на разбегавшиеся из-под весел длинные

водяные жгуты, на мерно откидывавшуюся фигуру деда и отирал

свое мокрое, вспотевшее лицо, с наслаждением предаваясь отдыху.

Солнце подымалось все выше и выше, и зной, неподвижный,

слепящий, стоял над морем, в истоме раскинувшийся под горячим

небом. Андрейка, разморенный жаром, от скуки и однообразия раз-

говаривал с рыбами, которых он вытаскивал из сети. Андрейка вы-

тащил и с трудом поднял вверх обеими руками большую рыбу. Не

успел дед раскрыть рта, как сазан, очутившийся на воздухе и замер-

ший от изумления, вдруг рванулся изо всех сил, выскользнул, плюх-

нулся в воду, блеснул хвостом — и был таков.

Тогда-то и раздались над морем отчаянные крики Андрейки, по-

тому что дед молча, не говоря ни слова, поднялся, взял просмо-

ленную веревку, сложил ее вчетверо и жестоко наказал мальчика.

№59

В лесу зимой

В начале марта, после нескольких дней оттепели, снова ударил

мороз, образовав наст, крепкий и гладкий, как стекло. В обед мы

отправились на охоту, а к вечеру уже далеко забрались в глушь дрему-

чего леса, легко прокатившись на лыжах верст пятнадцать. Нас было

трое: Савелий, старый охотник, толстый и круглый, как улей, с

походкой, точно он к кому-то крадется; Пыж, длинноухий его пес,

понимающий по части охоты не хуже своего хозяина, и я, в то

время еще подросток. Все наше оружие состояло из двух простых

одностволок, двух топоров и отточенной рогатины. Выбрали место

для ночевки под большими лохматыми елями, точно под шатром, и

стали снимать с себя вес лишнее.

— Не замерзнем? — спросил я.

Воткнув топор в дерево, Савелий повернул ко мне свое обвет-

ренное лицо с вывороченными ноздрями, заросшее черной лохма-

той бородой, хмуро посмотрел на меня из-под шершавых бровей и

прохрипел точно про себя:

— Будем спать как на печке.

Кругом ни одного живого звука. Только дует ветер, шумит лес,

297загадочно качая высокими вершинами, и скрипит, словно стонет от

боли, подгнившая сосна. В сгущающихся сумерках, кружась, точ-

но гоняясь друг за другом, реют снежинки.

Пыж, набегавшись, исследовав все вокруг, обнюхав все дере-

вья, уселся на задние лапы и, помахивая хвостом, смотрит, как я

развожу огонь.

Вспыхнув, быстро разгорается береста, свертываясь в трубку,

давая копоть, пахнущую дегтем. Затрещали сухие сучки: огонь, пе-

ребегая от одного к другому, ласково лижет их острыми длинными

языками. Над костром вьется, кудрявясь, сизый дым, он стано-

вится все гуще, ширится, вырастая в волнующиеся клубы. Через

минуту, пробившись сквозь толщу наложенных дров, высоко подня-

лось пламя и весело пылает, раздвигая навалившуюся тьму, щедро

разбрасывая вверх золото искр. Словно испуганные, заметались вок-

руг тени, населяя лес привидениями.

Ветер налетает все реже и реже, а снеговые тучи, сплошь закрыв-

шие было небо, разрываются на части, и между ними, из глубоких

темно-синих озер, кротко мерцают хороводы звезд. Лес замолк, и

в зареве пылающего костра он кажется волшебно-призрачным, бу-

дящим уснувшие мечты о чем-то далеком. Из котелка, установлен-

ного на раскаленных углях, словно на червонцах, бьет пар, разнося

приятный запах супа. Тепло около огня, приятно.

№60

На тяге

За четверть часа до захождения солнца, весной, вы входите в

рощу, с ружьем, без собаки. Вы отыскиваете себе место где-нибудь

подле опушки, оглядываетесь, осматриваете пистон, перемигивае-

тесь с товарищем. Четверть часа прошло. Солнце село, но в лесу

еще светло; воздух чист и прозрачен; птицы болтливо лепечут; моло-

дая трава блестит веселым блеском изумруда... вы ждете. Внутрен-

ность леса постепенно темнеет; алый свет вечерней зари медленно

скользит по корням и по стволам деревьев, поднимается все выше и

выше, переходит от нижних, почти еще голых веток, к неподвиж-

ным, засыпающим верхушкам... Вот и самые верхушки потускнели;

румяное небо синеет. Птицы засыпают — не все вдруг — по поро-

дам: вот затихли зяблики, через несколько мгновений малиновки,

за ними овсянки. В лесу все темней и темней. Деревья сливаются в

большие, чернеющие массы; на синем небе робко выступают первыезвездочки. Все птицы спят. Горихвостки, маленькие дятлы одни

еще сонливо посвистывают. Вот и они умолкли. Еще раз прозвенел

над вами звонкий голос пеночки; где-то печально прокричала ивол-

га, соловей щелкнул в первый раз. Сердце ваше томится ожидани-

ем, и вдруг — но одни охотники поймут меня, — вдруг в глубокой

тишине раздается особого рода карканье и шипенье, слышится мер-

ный взмах проворных крыл, и вальдшнеп, красиво наклонив свой

длинный нос, плавно вылетает из-за темной березы навстречу ва-

шему выстрелу.

Вот что значит «стоять на тяге».

Итак, мы с Ермолаем отправились на тягу.

...Вообразите себе человека лет сорока пяти, высокого, худого, с

длинным и тонким носом, узким лбом, серыми глазами, взъерошен-

ными волосами и широкими, насмешливыми губами... Этот человек к

кушаку привязывал два мешка, один спереди, искусно перекрученный

на две половины, для пороху и для дроби, другой сзади — для дичи.

Была у него легавая собака, по прозванию Валетка... Этого-то человека

я взял себе в охотники, и с ним-то я отправился на тягу.

№61

На корабле отбили две склянки. Гул судового колокола не успел

еще замереть, как раздалась знакомая, тысячу раз мною слышанная

мелодия утренней побудки. Это на верхней палубе играл горнист.

Его щеки неестественно вздувались, когда он выводил длинные ма-

жорные звуки сигнала. Сейчас же на палубах залились дудки капра-

лов и старшин, послышались окрики: «Вставай! Койки вязать!»

Те, что спали, на этот раз торопливо вскакивали со своих мест,

быстро бежали к умывальникам, чтобы наскоро освежиться холод-

ной забортной водой. Утро проходило как обычно: завтракали, уби-

рали палубы и другие помещения.

Дул зюйд-вест на четыре балла. Над волнующим морем рассти-

лалась серая мгла. Медленно поднималось багровое солнце, словно

распухшее от напряжения.

Эскадра, разделенная на две колонны, шла девятиузловым хо-

дом, направляясь в Цусимский пролив. Строй ее был тот же, что и

накануне. Первую колонну возглавлял броненосец «Суворов» под

флагом вице-адмирала Рождественского, левую — броненосец «Ни-

колай 1».

В начале шестого сигнальщики заметили справа пароход, быстро

сближавшийся с нашим. Подойдя ближе, он лег на параллельный

199курс, но так шел он лишь несколько минут и, повернув направо,

скрылся в утренней мгле. Флага его не могли опознать, но своим

поведением он сразу наводил на подозрение — несомненно, это был

японский разведчик. Надо было бы немедленно послать ему вдогон-

ку два крейсера. Потопили бы они его или нет, но по крайней мере

выяснили бы чрезвычайно важный вопрос: открыты мы противни-

ком или все еще находимся в неизвестности? А в соответствии с

этим должна была определиться и линия поведения эскадры.

Около семи часов с правой стороны, дымя двумя трубами, по-

казался еще один, корабль, шедший сближающимся курсом. Когда

расстояние до него уменьшилось, то в нем опознали легкий неприя-

тельский крейсер. Целый час он шел с нами одним курсом, как бы

дразня нас. Конечно, не напрасно он оставался у нас на виду. Это

сказывалось на нашей радиостанции, нервно воспринимавшей не-

понятный для нас текст. То были донесения генералу Тогу, изве-

щавшие его, из каких судов состоит наша эскадра и каким курсом

идем. Адмирал Рождественский приказал судам правой колонны

навести орудия правого борта и кормовых башен на неприятельский

корабль. Но тем только и ограничились, что взяли его на прицел, а

наши быстроходные крейсеры и на этот раз ничего не предприняли.

№62

У костра, вытаращив испуганные глазенки, держась одной рукой

за кнут, а другую, в болтающемся рукаве, приподняв, точно защи-

щаясь, стоял худенький черноголовый мальчишка — в лаптях, в изор-

ванных штанишках, в длинном не по росту пиджаке, обернутом

вокруг тела и подпоясанном пенькой. Метелица свирепо осадил же-

ребца перед самым носом мальчишки, едва не задавив его, и хотел

уже крикнуть ему что-то повелительное и грубое, как вдруг увидел

перед собой эти испуганные глаза над болтающимся рукавом, шта-

нишки с просвечивающимися голыми коленками и этот убогий, с

хозяйского плеча, пиджак, из которого так виновато и жалко смот-

рела тонкая и смешная детская шея....

— Чего ты стоишь? Испугался? — смутившись, заговорил Мете-

лица невольно с той ласковой грубостью, с которой никогда не гово-

рил с людьми, а только с лошадьми.

- А если бы задавил тебя? Ах, вот дурак-то тоже! — повторил

он, размягчаясь вовсе, чувствуя, как при виде этого мальчишки и

всей этой убогости пробуждается в нем что-то такое же жалкое, смеш-

ное, детское...

00Парнишка смущенно, недоверчиво шмыгнул носом, но, поняв,

что страшного ничего нет, а все, наоборот, выходит ужасно весело,

сморщился так, что нос его вздернулся кверху, и тоже — совсем по-

детски — залился озорно и тоненько. От неожиданности Метелица

прыснул еще громче, и оба, невольно подзадоривая друг друга, хо-

хотали так несколько минут: один — раскачиваясь на седле взад и

вперед, поблескивая огненными от костра зубами, а другой — упер-

шись в землю ладонями и откидываясь назад всем телом при каждом

новом взрыве.

Парнишка, перестав смеяться, смотрел на него с серьезным и

радостным изумлением, как будто ждал от него еще самых неожи-

данных чудачеств.

- И веселый же ты, дьявол, — выговорил он наконец раздельно

и четко, словно подвел окончательный итог своим убеждениям.

Парнишка разломил картофелину, подул на нее, сунул в рот

половину вместе с кожурой, повернул на языке и с аппетитом стал

жевать, пошевеливая острыми ушками. Прожевав, он посмотрел

на Метелицу и так же раздельно и четко, как раньше определил его

веселым человеком, сказал:

— Сирота я, полгода уж как сирота.

№63

Я ехал на перекладных из Тифлиса. Вся поклажа моей тележки

состояла из одного небольшого чемодана, который до половины был

набит путевыми записками о Грузии. Большая часть из них, к счас-

тью для вас, потеряна, а чемодан с остальными вещами, к счастью

для меня, остался цел.

Уж солнце начинало прятаться за снеговой хребет, когда я въе-

хал в Койшаурскую долину. Осетин-извозчик неутомимо погонял

лошадей, чтоб успеть до ночи взобраться на гору, и во все горло

распевал песни. Славное место эта долина! Со всех сторон горы не-

приступные, красноватые скалы, обвешанные зеленым плющом и

увенчанные купами чинар, желтые обрывы, исчерченные промои-

нами, а там высоко-высоко золотая бахрома снегов, а внизу Араг-

ва, обнявшись с другой безымянной речкой, шумно вырывающейся

из черного, полного мглою ущелья, тянется серебряной нитью и

сверкает, как змея своею чешусю.

Подъехав к подножью Койшаурской горы, мы остановились. Тут

толпилось шумно десятка два грузин и горцев; поблизости караван

верблюдов остановился для ночлега. Я должен был нанять быков,

Iчтоб втащить мою тележку на эту проклятую гору, потому что была

уже осень и гололедица.

За моею тележкою четверка быков тащила другую как ни в чем не

бывало, несмотря на то что она была доверху накладена. Это обсто-

ятельство меня удивило. За нею шел ее хозяин, покуривая из ма-

ленькой кабардинской трубочки, отделанной серебром. На нем был

офицерский сюртук без эполет и черкесская мохнатая шапка. Он

казался лет пятидесяти; смуглый цвет лица его показывал, что оно

давно знакомо с закавказским солнцем, и преждевременно поседев-

шие усы не соответствовали его твердой походке и бодрому виду. Я

подошел к нему и поклонился; он молча отвечал мне на поклон.

До станции оставалось еще с версту. Кругом было тихо, так тихо,

что по жужжанию комара можно было следить за его полетом. Нале-

во чернело глубокое ущелье; за ним и впереди нас темно-синие вер-

шины гор, изрытые морщинами, покрытые слоями снега, рисова-

лись на бледном небосклоне, еще сохранявшем последний отблеск

зари. На темном небе начинали мелькать звезды, и странно, мне

показалось, что они гораздо выше, чем у нас на севере. По обеим

сторонам дороги торчали голые, черные камни; кое-где из-под снега

выглядывали кустарники, но ни один сухой листок не шевелился.

— Завтра будет славная погода! — сказал я.

Штабс-капитан не отвечал ни слова и указал мне пачьцем на

высокую гору, поднимавшуюся прямо против нас.

№64

Я ушел далеко за город. По краям дороги, за развесистыми вет-

лами, волновалась рожь, и тихо трещали перепела; звезды тепли-

лись в голубом небе.

В такие ночи, как эта, мой разум замолкает, и мне начинает

казаться, что у природы есть своя единая жизнь, тайная и неулови-

мая; что за изменяющимися звуками и красками стоит какая-то веч-

ная, неизменная и до отчаяния непонятная красота. Я чувствую —

эта красота недоступна мне, я не способен воспринять ее во всей

целости. И то немногое, что она мне дает, заставляет только му-

читься по остальному.

Справа, над светлым морем ржи, темнел вековой сад барской

усадьбы. Над рожью слышалось как будто чье-то широкое, сдержан-

ное дыхание; в темной дали чудилась то песня, то всплеск воды, то

слабый стон. Теплый воздух тихо струился, звезды мигали, как жи-

вые. Все дышало глубоким спокойствием, каждый колебавшийся

02колосок, каждый звук как будто чувствовал себя на месте, и только

я стоял перед этой ночью, одинокий и чуждый всему.

Меня потянуло в темную чащу лип. Из людей я там никого не

встречу: это усадьба старухи помещицы Ярцевой, и с нею живет

только ее сын-студент. Он застенчив и молчалив, но ему редко при-

ходится сидеть дома. Говорят, он замечательно играет на скрипке, и

его московский учитель-профессор сулит ему великую будущность.

Я прошел по меже к саду, перебрался через заросшую крапивою

канаву и покосившийся плетень. В траве, за стволами лип, слы-

шался смутный шорох и движения. И тут везде была какая-то тай-

ная и своя, особая жизнь.

Усталый, с накипавшим в душе глухим раздражением, я присел

на скамейку. Вдруг где-то недалеко за мной раздались звуки настраи-

ваемой скрипки. Я с удивлением оглянулся: за кустами акаций бе-

лел небольшой флигель, и звуки неслись из его раскрытых настежь,

неосвещенных окон. Значит, молодой Ярцев дома... Музыкант стал

играть. Я поднялся, чтобы уйти: грубым оскорблением окружающе-

му казались мне эти искусственные человеческие звуки.

Странная это была музыка, и сразу чувствовалась импровиза-

ция. Но что это была за импровизация! Звуки лились робко, неуве-

ренно. Они словно искали чего-то, словно силились выразить что-

то. Не самою мелодией приковывали они к себе, — ее, в строгом

смысле, даже и не было, — а именно этим томлением по чему-то

другому, что невольно ждалось впереди. Вот-вот, казалось, будет

схвачена тема. Но проходила минута, и струны начинали звенеть

сдерживаемыми рыданиями: намек остался непонятым.

С новым и странным чувством я огляделся вокруг. Та же ночь

стояла передо мною в своей прежней загадочной красоте. Но я смот-

рел на нее уже другими глазами: все окружавшее было для меня

теперь лишь прекрасным, беззвучным аккомпанементом к тем бо-

ровшимся, страдающим звукам.

№65

Легко вообразить, какое впечатление Алексей должен был про-

извести в кругу наших барышень. Но всех более занята была им дочь

Муромского, ближайшего соседа, Лиза (или Бетси, как звал ее обык-

новенно отец). Ей было семнадцать лет. Она была единственное и,

следственно, балованное дитя. Ее резвость и проказы восхищали

отца и приводили в отчаяние ее мадам, сорокалетнюю чопорную

девицу.

103За Лизою ходила Настя; она была постарше, но столь же ветре-

на, как и ее барышня. Лиза очень любила ее, открывала ей все свои

тайны; словом, Настя была лицом более значительным, нежели любая

наперсница во французской трагедии.

На другой день Лиза приступила к исполнению своего плана,

послала купить толстого полотна, с помощью Насти скроила рубаш-

ку и сарафан и призналась перед зеркалом, что никогда еще так не

была мила, говорила на крестьянском наречии, смеялась, закрыва-

ясь рукавом. Одно затрудняло ее: она попробовала было пройти по

двору босая, но дерн колол ее нежные ноги. Настя и тут помогла ей:

она сняла мерку с Лизиной ноги, сбегала к Трофиму-пастуху и зака-

зала ему пару лаптей.

На другой день, ни свет ни заря, Лиза уже проснулась. Заря сияла

на востоке, и золотые ряды облаков, казалось, ожидачи солнца, как

царедворцы ожидают государя. Ясное небо, утренняя свежесть, роса,

ветерок и пение птиц — все наполняло сердце Лизы младенческой

веселостью. Боясь какой-нибудь знакомой встречи, она, казалось, не

шла, а летела. Приближаясь к роще, стоящей на рубеже отцовского

имения, Лиза пошла тише. Здесь она должна была ожидать Алексея.

Сердце ее сильно билось, само не зная почему, но боязнь, сопровож-

дающая наши проказы, составляет их главную прелесть. Мало-пома-

лу предалась она сладкой мечтательности. Итак, она шла, задумав-

шись, по дороге, как вдруг прекрасная легавая собака залаяла на нее.

В то же время раздался голос: «Не бойсь, милая, собака моя не куса-

ется». Лиза успела уже оправиться от испугу. «Да нет, барин, — ска-

зала она, притворяясь полуиспуганной, полузастенчивой, — боюсь».

Алексей (читатель уже узнал его) между тем пристально глядел на

молодую крестьянку. «Как тебя зовут, душа моя?» — «Акулиной», —

отвечала Лиза, стараясь освободить свои пальцы из рук Алексея.

№66

Несколько лет спустя после своего приезда молодой Дубровский

хотел заняться делами, но отец его был не в состоянии дать ему

нужные объяснения. Разбирая его бумаги, нашел он только первое

письмо заседателя и черновой ответ на него. Между тем здоровье

Андрея Гавриловича час от часу становилось хуже. Положенный срок

прошел, и апелляция не была подана. Кистеневка принадлежала

Троекурову. Шабашкин явился к нему с поклонами и поздравлени-

ями. Кирила Петрович смутился. От природы не был он корысто-

любив, желание мести завлекло его слишком далеко, совесть его

Iроптала. Он знал, в каком состоянии находился его противник,

старый товарищ его молодости, и победа не радовала его сердце. Он

грозно взглянул на Шабашкина, ища к чему привязаться, чтоб его

выбранить, но не нашел достаточно к тому предлога и сказал ему

сердито: «Пошел вон, не до тебя».

Шабашкин, видя, что он не в духе, поклонился и спешил уда-

литься. А Кирила Петрович, оставшись наедине, стал расхаживать

взад и вперед, насвистывая: «Гром победы раздавайся», что всегда

означало в нем необыкновенное волнение мыслей.

Наконец он велел запрячь себе беговые дрожки, оделся потеплее

(это было уже в конце сентября) и, сам правя, выехал со двора.

Вскоре завидел он домик Андрея Гавриловича, и противополож-

ные чувства наполнили его душу. Он решил помириться со старым

своим соседом, уничтожить следы ссоры, возвратив ему его достоя-

ние. Облегчив душу благим намерением, Кирила Петрович пустил-

ся рысью к усадьбе и въехал прямо на двор.

В это время больной сидел в спальне у окна. Он узнал Кирила

Петровича, и ужасное смятение изобразилось на его лице: багровый

румянец заступил место обыкновенной бледности, глаза засверка-

ли, он произносил невнятные звуки. Сын его, сидевший тут же за

хозяйственными книгами, поднял голову и был поражен его состоя-

нием: больной указывал пальцем на двор с видом ужаса и гнева. Он

торопливо подбирал полы своего халата, собираясь встать с кресел,

приподнялся и упал. Сын бросился к нему, старик лежал без чувств

и без дыхания, паралич его ударил. «Скорей, скорей в город за лека-

рем!» — кричал Владимир. «Кирила Петрович спрашивает вас», —

сказал вошедший слуга. Владимир бросил на него ужасный взгляд.

— Скажи Кирилу Петровичу, чтоб он скорее убирался, пока я не

велел его выгнать со двора... пошел! — Слуга радостно побежал ис-

полнить приказание своего барина.

№67

Тамань — самый скверный городишко из всех приморских горо-

дов России. Я там чуть-чуть не умер с голода, да еще вдобавок меня

хотели утопить. Ямщик остановил усталую тройку у ворот единствен-

ного каменного дома, что при въезде. Часовой, черноморский ка-

зак, услышав звон колокольчика, закричал спросонья диким голо-

сом: «Кто идет?» Вышел урядник и десятник. Я им объяснил, что я

офицер, еду в действующий отряд по казенной надобности, и стал

требовать казенную квартиру.

305Полный месяц светил на камышовую крышу и белые стены моего

нового жилища; на дворе, обведенном оградой, стояла другая ла-

чужка, меньше и древнее первой. Берег обрывом спускался к морю

почти у самых стен ее, и внизу с беспрерывным ропотом плескались

темно-синие волны. Луна тихо смотрела на беспокойную, но покор-

ную ей стихию, и я мог различить при свете ее, далеко от берега,

два корабля, черные снасти которых, подобно паутине, неподвиж-

но рисовались на бледной черте небосклона.

Велев казаку выложить чемодан и отпустить извозчика, я стал

звать хозяина — молчат... Наконец из сеней выполз мальчик лет че-

тырнадцати... Я засветил спичку и поднес ее к носу мальчика: она

озарила два белых глаза.

Я вошел в хату: две лавки и стол да огромный сундук возле печи

составляли всю ее мебель. На стене ни одного образа — дурной знак!

Я вытащил из чемодана восковой огарок и, засветив его, стал рас-

кладывать вещи: поставил в угол шашку и ружье, пистолеты поло-

жил на стол, разостлал бурку на лавке, казак свою на другой. Через

десять минут он захрапел, но я не мог заснуть: передо мной во мраке

все вертелся мальчик с белыми глазами. Я привстал и взглянул в

окно: кто-то пробежал мимо него и скрылся бог знает куда. Я встал,

накинул бешмет, опоясал кинжал и тихо-тихо вышел из хаты; на-

встречу мне слепой мальчик. Под мышкой он нес какой-то узел и,

повернув к пристани, стал спускаться по узкой и крутой тропинке.

Между тем луна начала одеваться тучами и на море поднялся туман;

едва сквозь него светился фонарь на корме ближнего корабля; у берега

сверкала пена валунов, ежеминутно грозящих его потопить. Я, с тру-

дом спускаясь, пробирался по крутизне и вот вижу: слепой

приостановился, потом повернул низом направо. Он шел так близко

от воды, что казалось, сейчас волна его схватит и унесет, но, видно,

это была не первая его прогулка, судя по уверенности, с которой он

ступал с камня на камень. Наконец он остановился, будто прислуши-

ваясь к чему-то, присел на землю и положил возле себя узел. Спустя

несколько минут с противоположной стороны показалась белая фигура.

№68

Это было на рассвете. Я стоял на назначенном месте с моими

тремя секундантами. С неизъяснимым нетерпением ожидал я моего

противника. Весеннее солнце уже взошло, и становилось жарко. Я

увидел его издали. Он шел пешком, с мундиром на сабле, сопро-

вождаемый одним секундантом. Мы пошли к нему навстречу. Онприближался, держа фуражку, наполненную черешнями. Секундан-

ты отмеряли нам двенадцать шагов. Я должен был стрелять первым,

но волнение злобы было во мне так сильно, что я не понадеялся на

верность руки и, чтобы дать себе время остыть, уступил ему первый

выстрел. Противник мой не соглашался. Положили бросить жребий.

Первый номер достался ему, вечному любимцу счастья. Он прице-

лился и прострелил мне фуражку. Очередь была за мною. Жизнь его

наконец была в моих руках; я глядел на него жадно, стараясь уловить

хотя бы одну тень беспокойства... Он стоял под пистолетом, выбирая

из фуражки спелые черешни и выплевывая косточки, которые долета-

ли до меня. Его равнодушие взбесило меня. «Что пользы мне, —

подумал я, — лишить его жизни, когда он ею вовсе не дорожит?»

Злобная мысль мелькнула в моем уме. Я опустил пистолет. «Вам,

кажется, теперь не до смерти, — сказал я ему, — вы изволите завтра-

кать; мне не хочется вам помешать». — «Вы ничуть не мешаете мне, —

возразил он, — извольте себе стрелять, а впрочем, как вам угодно;

выстрел ваш остается за вами; я всегда готов к вашим услугам».

Я обратился к секундантам, объявив, что нынче стрелять не на-

мерен, и поединок тем и кончился.

Я вышел в отставку и удалился в это местечко. С тех пор не прошло

ни одного дня, чтоб я не думал о мщении. Нынче мой час настал...

Сильвио вынул из кармана утром полученное письмо и дал мне

его читать. Кто-то (казалось, его поверенный по делам) писал ему

из Москвы, что известная особа скоро должна вступить в законный

брак с молодой и прекрасной девушкой.

— Вы догадываетесь, — сказал Сильвио, — кто эта известная осо-

ба? Еду в Москву. Посмотрим, так ли равнодушно примет он смерть

перед своей свадьбой, как некогда ждал ее за черешнями!

При этих словах Сильвио встал, бросил об пол свою фуражку и

стал ходить взад и вперед по комнате, как тигр по своей клетке. Я

слушал его неподвижно; странные, противоречивые чувства волно-

вали меня.

Слуга вошел и объявил, что лошади готовы. Сильвио крепко

сжал мне руку; мы поцеловались. Он сел в тележку, где лежали два

чемодана, один с пистолетами, другой с его пожитками. Мы про-

стились еше раз, и лошади поскакали.

№69

Теперь я должен нарисовать его портрет.

Он был среднего роста; стройный, тонкий стан его и широкие

ю;плечи доказывали крепкое сложение, способное переносить все труд-

ности кочевой жизни и перемены климатов, не побежденное ни раз-

вратом столичной жизни, ни бурями душевными. Пыльный бархат-

ный сюртук его, застегнутый только на две нижние пуговицы, позво-

лял разглядеть ослепительно чистое белье, изобличавшее привычки

порядочного человека. Его запачканные перчатки казались нарочно

сшитыми по его маленькой аристократической руке, и когда он снял

одну перчатку, то я был удивлен худобой его бледных пальцев. Его

походка была небрежна и ленива, но я заметил, что он не размахивал

руками — верный признак некоторой скрытности характера. Впро-

чем, это мои собственные замечания, основанные на моих же наблю-

дениях, и я вовсе не хочу вас заставить веровать в них слепо. Когда он

опустился на скамью, то прямой стан его согнулся, как будто у него в

спине не было ни одной косточки; положение всего его тела изобрази-

ло какую-то нервическую слабость. С первого взгляда на лицо его я бы

не дал ему более двадцати трех лет, хотя после я готов был дать ему

тридцать. В его улыбке было что-то детское. Его кожа имела какую-

то женскую нежность. Белокурые волосы, вьющиеся от природы, так

живописно обрисовывали его бледный, благородный лоб, на кото-

ром, только при долгом наблюдении, можно было заметить следы

морщин, пересекавших одна другую и, вероятно, обозначавшихся

гораздо явственнее в минуты гнева или душевного беспокойства.

Несмотря на светлый цвет его волос, усы его и брови были чер-

ные — признак породы в человеке, так, как черная грива и черный

хвост у белой лошади. Чтоб докончить портрет, я скажу, что у него

был немного вздернутый нос, зубы ослепительной белизны и карие

глаза. О глазах я должен сказать еще несколько слов.

Во-первых, они не смеялись, когда он смеялся! Вам не случалось

замечать такой странности у некоторых людей?.. Это признак — или

злого нрава, или глубокой постоянной грусти. Из-за полуопущен-

ных ресниц они сияли каким-то фосфорическим блеском, если можно

так выразиться.

Все эти замечания пришли мне на ум, может быть, только пото-

му, что я знал некоторые подробности его жизни, и, может быть,

на другого вид его произвел бы совершенно различное впечатление.

Но так как вы о нем не услышите ни от кого, кроме меня, то поне-

воле должны довольствоваться этим изображением.

Скажу в заключение, что он был вообще недурен и имел одну из

тех оригинальных физиономий, которые особенно нравятся женщи-

нам светским.

(О№70

Два дня спустя Кирила Петрович отправился с дочерью в гости к

князю Верейскому. Подъезжая к Арбатову, он не мог не налюбоваться

чистыми и веселыми избами крестьян и каменным господским домом,

выстроенным во вкусе английских замков. Перед домом расстилался

густо-зеленый луг, на котором паслись швейцарские коровы, звеня сво-

ими колокольчиками. Пространный парк окружал дом со всех сторон.

Хозяин встретил гостей у крыльца и подал руку молодой красавице.

Они вошли в великолепную залу, где стол был накрыт на три прибора.

Князь подвел гостей к окну, и им открылся прелестный вид. Волга

протекала перед окнами, по ней шли нагруженные барки под натяну-

тыми парусами и мелькали рыбачьи лодки, столь выразительно про-

званные душегубками. За рекою тянулись холмы и поля, несколько

деревень оживляли окрестность. Потом они занялись рассмотрением

галереи картин, купленных князем в чужих краях. Князь объяснял Ма-

рье Кирилловне их различное содержание, историю живописцев, ука-

зывал на достоинство и недостатки. Он говорил о картинах не на услов-

ленном языке знатока, но с чувством и воображением. Марья Кирил-

ловна слушала его с удовольствием. Пошли за стат. Троекуров отдал

полную справедливость винам и искусству его повара, а Марья Кирил-

ловна не чувствовала ни малейшего замешательства в беседе с челове-

ком, которого видела только второй раз отроду.

После обеда хозяин предложил гостям пойти в сад. Они пили

кофе в беседке на берегу широкого озера, усеянного островами. Вдруг

раздалась музыка, и шестивесельная лодка причалила к самой бесед-

ке. Они поехали по озеру, около островов, посещали некоторые из

них, на одном находили мраморную статую, на другом уединенную

пещеру, на третьем памятник с таинственною надписью, возбуж-

давшей в Марье Кирилловне девичье любопытство. Время прошло

незаметно, начало смеркаться. Князь спешил возвратиться домой;

самовар их ожидал. Князь просил Марью Кирилловну хозяйничать в

доме старого холостяка. Она разливала чай, слушая неистощимые

рассказы любезного говоруна; вдруг раздался выстрел, и ракетка ос-

ветила небо. Перед домом в темноте вспыхнули разноцветные огни,

завертелись, поднялись вверх колосьями, угасали и снова вспыхива-

ли. Марья Кирилловна веселилась, как дитя.

Ужин в своем достоинстве ничем не уступал обеду. Гости отпра-

вились в комнаты, для них отведенные, и на другой день поутру

расстались с любезным хозяином, дав друг другу обещание вскоре

снова увидеться.

!09№71

В ту самую пору по шоссе усердно и безостановочно шагал ка-

кой-то великан, с мешком за плечами и длинной палкой в руках.

Это был Герасим. Он спешил, спешил без оглядки, спешил к себе

в деревню, на родину. Утопив бедную Муму, он прибежал в свою

каморку, уложил кой-какие пожитки в старую попону, взвалил на

плечо, да и был таков. Дорогу он хорошо заметил еще тогда, когда

его везли в Москву; деревня, из которой барыня его взяла, лежала

всего в двадцати пяти верстах от шоссе. Он шел; широко распахну-

лась его грудь; глаза жадно и прямо устремились вперед. Он торопил-

ся, как будто мать-старушка ждала его на родине, как будто она

звала его к себе после долгого странствования на чужой стороне, в

чужих людях...

Только что наступившая летняя ночь была тиха и тепла; с одной

стороны, там, где солнце закатилось, край неба еще белел, — с

другой стороны уже вздымался синий, седой сумрак. Ночь шла от-

туда. Перепела сотнями гремели кругом, перекликались коростели...

Герасим не мог их слышать. Не мог слышать также чуткого ночного

шушуканья деревьев, мимо которых проносили сильные его ноги,

но он чувствовал знакомый запах поспевающей ржи, которым так и

веяло с темных полей, чувствовал, как ветер, летевший ему на-

встречу, ласково ударял его в лицо. Он видел перед собой белею-

щую дорогу — дорогу домой, прямую как стрела; видел в небе бес-

счетные звезды, светившие ему в пути, и, как лев, выступал силь-

но и бодро, так что когда восходящее солнце озарило своими

влажно-красными лучами месяц, между Москвой и им легло уже

тридцать пять верст...

Через два дня он был уже дома, в своей избенке, к великому

изумлению солдатки, которую туда поселили. Помолясь перед обра-

зами, тотчас же отправился к старосте. Староста сначала было уди-

вился, но сенокос только что начинался: Герасиму, как отличному

работнику, тут же дали косу в руки — и пошел косить он по-старин-

ному, косить так, что мужиков только пробирало...

А в Москве, на другой день после побега Герасима, хватились

его. Доложили барыне. Она разгневалась, расплакалась, велела отыс-

кать его во что бы то ни стало, уверяла, что никогда не приказывала

утопить собаку, и наконец дала нагоняй Гавриле.

Наконец пришло известие из деревни о прибытии туда Гераси-

ма. Барыня несколько успокоилась; сперва было отдала приказание

немедленно вытребовать его в Москву, потом, однако, объявила,

'что такой неблагодарный человек ей вовсе не нужен. Впрочем, она

сама скоро после того умерла; а наследникам ее было не до Герасима:

они и остальных-то людей распустили на оброк.

№72

Пока Захар и Анисья не были женаты, каждый из них занимался

своей частью и не входил в чужую, то есть Анисья знала рынок и

кухню и участвовала в убирании комнат только раз в год, когда мыли

полы.

Но после свадьбы доступ в барские покои ей сделался свободнее.

Она помогала Захару, и в комнатах стало чище, и вообще некоторые

обязанности мужа она взяла на себя, частью добровольно, частью

потому, что Захар деспотически возложил их на нее.

Так блаженствовал он с месяц: в комнатах чисто, барин не вор-

чит и он, Захар, ничего не делает. Но это блаженство минова-

лось — и вот по какой причине.

Лишь только они с Анисьей принялись хозяйничать в барских ком-

натах вместе, Захар что ни сделает, окажется глупостью. Каждый

шаг его — все не то и не так. Пятьдесят пять лет ходил он на белом

свете с уверенностью, что все, что он ни делает, иначе и лучше

сделано быть не может. И вдруг теперь Анисья доказала ему, что

он — хоть брось, и притом она делает это так тихо, как делают толь-

ко с детьми или с совершенными дураками, да еще усмехается,

глядя на него.

Гордость его страдала, и он мрачно обращался с женой. Когда

же, однако, случалось, что Илья Ильич спрашивал какую-нибудь

вещь, а вещи не оказывалось или она оказывалась разбитою, и вооб-

ще, когда случался беспорядок в доме и над головой Захара собира-

лась гроза, он мигал Анисье, кивал головой на кабинет барина и,

указывая туда большим пальцем, повелительным шепотом говорил:

«Поди ты к барину: что ему там надо?»

Анисья входила, и гроза всегда разрешалась простым объяснени-

ем. Таким образом опять все заглохло бы в комнатах Обломова,

если б не Анисья: она уже причислила себя к дому Обломова, бес-

сознательно разделила неразрываемую связь своего мужа с жизнью,

домом и особой Ильи Ильича.

Она была живая, проворная баба, лет сорока восьми, с заботли-

вой улыбкой и красными, никогда не устающими руками. Лица у

ней почти вовсе не было: только был заметен нос; хотя он был не-

большой, но он как будто отстал от лица или неловко был приставлен,

ч;и притом нижняя часть его была вздернута кверху, оттого лица за

ним не было заметно: оно так выцвело, что о носе ее давно уже

получишь ясное понятие, а лица все не заметишь.

№73

Было уже часов десять, и над садом светила полная луна. В доме

Шуминых только что закончилась служба, которую заказывала ба-

бушка, и теперь Наде — она вышла в am на минутку — видно было,

как в зале накрывали на стол, как в своем шелковом платье суети-

лась бабушка. Отец Андрей говорил о чем-то с матерью Нади, Ни-

ной Ивановной, и теперь мать при вечернем освещении казалась мо-

лодой.

В саду было тихо, прохладно, и темные тени лежали на земле.

Слышно было, как где-то далеко, должно быть за городом, кричали

лягушки. Дышалось глубоко, и хотелось думать, что не здесь, а где-то

под небом, над деревьями, далеко за городом, в полях и лесах раз-

вернулась теперь своя весенняя жизнь, таинственная и прекрасная.

Ей, Наде, было уже двадцать три года; с шестнадцати лет она

страстно мечтала о замужестве, и теперь наконец она была невестой

Андрея Андреича, того самого, который стоял за окном. Свадьба

была назначена на седьмое июля, а между тем радости не было...

Вот кто-то вышел из дома и остановился на крыльце; это Алек-

сандр Тимофеевич, или попросту Саша, гость, приехавший из Мос-

квы. Когда-то давным-давно к бабушке хаживала ее дальняя род-

ственница, Марья Петровна, обедневшая дворянка-вдова, малень-

кая, худенькая. У нее был сын Саша. Почти каждое лето приезжал

он, обыкновенно очень больной, к бабушке, чтобы отдохнуть и по-

правиться.

На нем был теперь застегнутый сюртук и поношенные парусино-

вые туфли, стоптанные книзу. Сорочка была неглаженая, и весь он

имел какой-то несвежий вид. Очень худой, с большими глазами, с

длинными, худыми пальцами, бородатый и все-таки красивый. К

Шуминым он привык как к родным, и у них чувствовал себя как

дома.

Когда вошли в залу, там уже садились ужинать. Бабушка, или,

как ее называли в доме, бабуля, говорила громко, и по манере гово-

рить было заметно, что она здесь старшая. Ей принадлежали торго-

вые ряды на ярмарке и старинный дом с колоннами и садом, но она

каждое утро молилась, чтобы Бог спас ее от разорения, и при этом

плакала.

312- Ты у меня в неделю поправишься, — сказала бабуля, обраща-

ясь к Саше, — только вот кушай побольше. И на что ты похож!

После ужина Андрей Андреевич играл на скрипке, а Нина Ива-

новна аккомпанировала на рояле. На столе тихо кипел самовар, и

только один Саша пил чай.

Проводив жениха, Надя пошла наверх, где жила с матерью (ниж-

ний этаж занимала бабушка). Внизу, в зале, стали тушить огни, а

Саша все еще сидел и пил чай. Пил чай он всегда подолгу, по-

московски, стаканов по семь. Наде, когда она разделась и легла в

постель, долго еще было слышно, как внизу убирала прислуга. На-

конец все затихло, и только слышалось изредка, как в своей комна-

те, внизу, покашливал Саша.

№74

Наташа с утра не имела ни минуты свободной и ни разу не успела

подумать о том, что предстоит ей.

В сыром, холодном воздухе, в тесноте колыхавшейся кареты

она в первый раз представила себе то, что ожидает ее там, на бале,

в освещенных залах — музыка, цветы, танцы, государь, вся блестя-

щая молодежь Петербурга... То, что ее ожидало, было так прекрас-

но, что она не верила даже тому, что это будет: так это было несооб-

разно с впечатлением холода и темноты кареты. Она поняла, что ее

ожидает, только тогда, когда, пройдя по красному сукну подъезда,

она вошла в сени и пошла рядом с Соней впереди матери между

цветами по освещенной лестнице. Но, к счастью ее, она почувство-

вала, что глаза ее разбегались: она ничего не видела ясно, пульс ее

забил сто раз в минуту и кровь стала стучать у сердца. Она шла,

замирая от волнения и всеми силами стараясь скрыть его.

Наташа смотрела в зеркала и в отражении не могла отличить себя

от других. Все смешивалось в одну блестящую процессию. Наташа

слышала и чувствовала, что несколько голосов спросили про нее и

смотрели на нее. Она поняла, что понравилась тем, которые обра-

тили на нее внимание, и это наблюдение успокоило ее. «Есть такие

же, как мы, есть и хуже нас», — подумала она.

Пьер шел, переваливаясь своим толстым телом, раздвигая тол-

пу, кивая направо и налево так же небрежно и добродушно, как бы

он шел по толпе базара.

Наташа с радостью смотрела на знакомое лицо Пьера, этого шута

горохового, как называла его Перонская, и знала, что Пьер отыски-

вает в толпе их, и в особенности ее. Но, не дойдя до них, Безухов

313остановился возле невысокого, очень красивого брюнета в белом

мундире, который, стоя у окна, разговаривал с каким-то высоким

мужчиной. Наташа тотчас же узнала невысокого молодого человека

в белом мундире: это был Болконский.

Пьер подошел к князю и схватил его за руку.

— Вы всегда танцуете. Тут есть молодая Ростова, пригласите ее, —

сказал он.

— Где? — спросил Болконский. Он пошел вперед, по направле-

нию, которое ему указывал Пьер. Отчаянное замирающее лицо На-

таши бросилось в глаза князю. Он предложил тур вальса.

«Давно я ждала тебя», — как будто сказала эта испуганная и счас-

тливая девочка, поднимая свою руку на плечо князя Андрея.

Князь Андрей любил танцевать и, желая поскорее отделаться от

умных разговоров, с которыми все обращались к нему, пошел танце-

вать и выбрал Наташу, потому что на нее указал ему Пьер и потому

что она была первая хорошенькая женщина, попавшаяся ему на гла-

за. Едва он обнял этот тонкий, подвижный стан и она зашевелилась

так близко от него и улыбнулась так близко ему, вино ее прелести

ударило ему в голову: он почувствовал себя ожившим и помолодев-

шим, когда, переводя дыхание и оставив ее, остановился и стал

глядеть на танцующих.

№ 75

Это было шесть-семь лет назад, когда я жил в имении помещика

Белокурова, молодого человека, который вставал очень рано, ходил

в поддевке, по вечерам пил пиво и все жаловался мне, что он нигде

и ни в ком не встречает сочувствия. Он жил в саду во флигеле, а я в

старом барском доме, в громадной зале с колоннами, где не было

никакой мебели, кроме широкого дивана, на котором я спал, да

еще стола, на котором я раскладывал пасьянс. Тут всегда, даже в

тихую погоду, что-то гудело в старых печах, а во время грозы весь

дом дрожал и, казалось, трескался на части, и было немножко страш-

но, особенно ночью, когда все десять болышгх окон освещались мол-

нией.

Обреченный судьбой на постоянную праздность, я не делал ре-

шительно ничего. По целым часам я смотрел в свои окна на небо,

на птиц, на аллеи, читал все, что привозили мне с почты.

Однажды, возвращаясь домой, я нечаянно забрел в какую-то

незнакомую усадьбу. Солнце уже пряталось, и на цветущей ржи ра-

стянулись вечерние тени. Два ряда старых, тесно посаженных елей

> 'стояли как две сплошные стены, образуя мрачную красивую аллею.

Я легко перелез через изгородь и пошел по этой аллее, скользя по

еловым иглам, которые тут на вершок покрывали землю. Направо,

в старом фруктовом саду, нехотя, слабым голосом пела иволга, дол-

жно быть старушка. Но вот липы кончились; я прошел мимо белого

дома с террасой и с мезонином, передо мною неожиданно развер-

нулся вид на барский двор и на широкий пруд с купальней, с дерев-

ней на том берегу, с высокой узкой колокольней, на которой горел

крест, отражая в себе заходившее солнце. На миг на меня повеяло

очарованием чего-то родного, очень знакомого, как будто я уже ви-

дел эту панораму когда-то в детстве.

У белых каменных ворот, которые вели со двора в поле, стояли

две девушки. Одна из них, постарше, тонкая, бледная, очень кра-

сивая, с целой копной волос на голове, имела строгое выражение и

на меня едва обратила внимание; другая же, совсем молоденькая —

ей было семнадцать—восемнадцать лет, не больше, — тоже тонкая и

бледная, с большим ртом и с большими глазами, с удивлением

смотрела на меня, когда я проходил мимо, сказала что-то по-анг-

лийски и сконфузилась, и мне показалось, что и эти два милых

лица мне давно уже знакомы. И я вернулся домой с таким чув-

ством, как будто видел хороший сон.

№76

Некто Ивлев ехал однажды в начале июля в дальний край своего

уезда. Тройку лошадей, мелких, но справных, с густыми гривами,

нанял он на деревне, у богатого мужика. Правил ими сын этого

мужика, малый лет восемнадцати, тупой, хозяйственный. Он все о

чем-то недовольно думал, был как будто чем-то обижен. И, убе-

дившись, что с ним не разговоришься, Ивлев отдался спокойной

н абл юдате л ьн ости.

Ехать сначала было приятно: теплый день, хорошо накатанная

дорога; с хлебов, простиравшихся на сколько глаз хватит, дул слад-

кий ветер, нес цветочную пыль, местами дымил ею, и вдали от нее

было даже туманно.

Иатев поглядел кругом: погода поскучнела, со всех сторон натя-

нуло туч и уже накрапывало — эти скромные деньки всегда оканчи-

ваются окладными дождями. Старик, пахавший возле деревни, ска-

зал, что дома одна молодая графиня, но все-таки заехали.

Ивлев сидел в темнеющей от дождя гостиной, болтая с графи-

ней, и ожидал чая. Графиня все сводила разговоры на любовь и

И 5между прочим рассказывала про своего соседа, помещика Хвощинс-

кого, который, как знал Ивлев еще с детства, всю жизнь был поме-

шан на любви к своей горничной Лушке, умершей в ранней молодо-

сти. «Ах, эта легендарная Лушка, — заметил Ивлев шутливо, слег-

ка конфузясь своего признания. — Оттого, что этот чудак боготворил

ее, всю жизнь посвятил сумасшедшим мечтам о ней, я в молодости

был почти влюблен в нее, воображал, думал о ней, Бог знает что,

хотя она, говорят, совсем нехороша была собой». — «Да?» — сказала

графиня не слушая.

Наконец босая девка с необыкновенной осторожностью подала

на старом серебряном подносе крепкого чая и корзиночку с печень-

ем, засиженным мухами.

Когда поехали дальше, дождь разошелся уже по-настоящему. Ме-

ста становились все беднее и глуше. Кончился рубеж, лошади пошли

шагом и спустились в какие-то еще не кошенные луга. Объехали ка-

кую-то старую плотину, потонувшую в крапиве, и давно высохший

пруд — глубокую яму, заросшую бурьяном. На плотине, среди кра-

пивы, мелкими бледно-розовыми цветочками цвел большой старый

куст, то милое деревцо, которое зовут «Божьим деревом».

На бугре, куда вела оловянная от дождевой воды дорога, на мес-

те леса, среди мокрой, гниющей щепы и листвы, среди пней и

молодой поросли, горько и свежо пахнущей, одиноко стояла изба.

Ни души не было кругом, — только овсянки, сидя под дождем,

звенели на весь редкий лес, поднимавшийся за избою, но, когда

тройка, шлепая по грязи, поравнялась с ее порогом, откуда-то выр-

валась целая орава громадных собак, черных, шоколадных, и с яро-

стным лаем залаяла вокруг лошадей. В то же время неожиданно

небо раскололось от оглушительного удара грома, и лошади понесли

вскачь среди замелькавших перед глазами осиновых стволов...

№77

Появление Ибрагима, его наружность, образованность и при-

родный ум возбудили в Париже общее внимание. Все дамы желали

видеть его у себя; он присутствовал на ужинах, не пропускал ни

одного бала и предавался общему вихрю со всей пылкостью своих лет

и своей породы. Но мысль променять это рассеяние, эти блестящие

забавы на суровую простоту Петербурга не одна ужасала Ибрагима —

молодой африканец любил.

Графиня, уже не в первом цвете лет, славилась еще своею красо-

тою, 17-ти лет, при выходе ее из монастыря, выдали ее за человека,

316которого она не успела полюбить и который впоследствии никогда о

том не заботился.

Графиня приняла Ибрагима учтиво, но безо всякого особого

внимания: это польстило ему. Обыкновенно смотрели на молодого

негра как на чудо, и это любопытство, хотя и прикрытое видом

благосклонности, оскорбляло его. Он чувствовал: он для них род

какого-то редкого зверя. Он даже завидовал людям, никем не заме-

ченным, и почитал их ничтожество благополучием.

Мысль, что природа не создала его для взаимной страсти, изба-

вила его от самонадеянности и притязаний самолюбия, что прида-

вало редкую прелесть его обращению с женщинами.

Он понравился графине, которой надоели вечные шутки и тон-

кие намеки французского остроумия. Ибрагим часто бывал у нее.

Мало-помалу она привыкла к наружности молодого негра и даже

стала находить что-то приятное в этой курчавой голове, чернеющей

посреди пудреных париков ее гостиной (Ибрагим был ранен в голову

и вместо парика носил повязку). Ему было 27 лет от роду; он был

высок и строен, и не одна красавица заглядывалась на него с чув-

ством более лестным, нежели простое любопытство, но предубеж-

денный Ибрагим или ничего не замечал, или видел одно кокетство.

Когда же взоры его встречались со взорами графини, недоверчивость

его исчезала.

Любовь не приходила ему на ум, а уж видеть графиню каждый

день было ему необходимо. Графиня, прежде чем он сам, угадала

его чувства. Что ни говори, а любовь без надежд трогает женское

сердце вернее всех расчетов обольщения. В присутствии Ибрагима

графиня следила за всеми его движениями, вслушивалась во все его

речи; без него она задумывалась и впадала в обыкновенную свою

рассеянность. Ничто так не воспламеняет любви, как ободритель-

ное замечание постороннего. Любовь слепа и, не доверяя самой себе,

торопливо хватается за всякую опору. Напрасно графиня, испуган-

ная его страстью, хотела противопоставить дружбу и советы благора-

зумия, она сама ослабевала. И наконец, увлеченная силой страсти,

ею же внушенной, изнемогая под ее влиянием, она ответила восхи-

щенному Ибрагиму.

№78

В то время как Багратион подъезжал, из орудия, оглушая его и

свиту, зазвенел выстрел, и в дыму, вдруг окружившем орудие, видны

были артиллеристы, подхватившие пушку и, торопливо напрягаясь,

317накатывавшие ее на прежнее место... Широкоплечий, огромный сол-

дат, широко расставив ноги, отскочил к колесу. Второй номер тря-

сущейся рукой клал заряд в дуло. Небольшой сутуловатый человек,

офицер Тушин, спотыкнувшись на хобот, выбежал вперед, не заме-

чая генерала и выглядывая из-под маленькой ручки.

Багратион окликнул офицера, и Тушин, робким и неловким дви-

жением, совсем не так, как салютуют военные, а так, как благо-

словляют священники, приложив три пальца к козырьку, подошел

к генералу. Хотя орудия Тушина были назначены для того, чтобы

обстреливать лощину, он стрелял по видневшейся впереди деревне

Шенграбен, перед которой выдвигались большие массы французов.

Никто не приказывал Тушину, куда и чем стрелять, и он, посо-

ветовавшись со своим фельдфебелем Захарченком, к которому имел

большое уважение, решил, что хорошо было бы зажечь деревню.

«Хорошо!» — сказал Багратион на доклад офицера и стал оглядывать

все открывавшееся перед ним поле сражения, как бы что-то сообра-

жая. С правой стороны ближе всего подошли французы. Пониже

высоты, на которой стоял Киевский полк, в лощине речки слыша-

лась хватающая задушу перекатная трескотня ружей, и гораздо пра-

вее, за драгунами, офицер указывал князю на обходившую наш фланг

колонну французов. Налево горизонт ограничивался близким ле-

сом. Князь Багратион приказал двум батальонам из центра идти на

подкрепление, направо. Офицер осмелился заметить князю, что по

уходе этих батальонов орудия останутся без прикрытия.

Князь Багратион обернулся к офицеру и тусклыми глазами по-

смотрел на него молча. Князю Андрею казалось, что замечание офи-

цера было справедливо и что действительно сказать было нечего. Но

в это время прискакал адъютант от полкового командира, бывшего

в лощине, с известием, что огромные массы французов шли ни-

зом, что полк расстроен и отступает к киевским гренадерам. Князь

Багратион наклонил голову в знак согласия и одобрения. Послан-

ный туда адъютант приехал через полчаса с известием, что драгунс-

кий полковой командир уже отступил за овраг, ибо против него был

направлен сильный огонь и он понапрасну терял людей и потому

спешил стрелков в лес.

В то время как он отъезжал от батареи, налево тоже послыша-

лись выстрелы в лесу, и так как было слишком далеко от левого

фланга, чтоб успеть самому приехать вовремя, князь Багратион по-

слал туда сказать старшему генералу, тому самому, который пред-

ставлял полк Кутузова, чтоб он отступил сколь можно скорее за овраг,потому что правый фланг, вероятно, не в силах будет долго удержи-

вать неприятеля. Про Тушина же и батальон, прикрывавший его,

было забыто.

IV. Комплексные диктанты

№ 1

Длинной блистающей полосой тянется с запада на восток Тай-

мырское озеро. На севере возвышаются каменные глыбы, за ними

маячат черные хребты. Весенние воды приносят с верховьев следы

пребывания человека: рваные сети, поплавки, поломанные весла и

другие немудреные принадлежности рыбачьего обихода.

У заболоченных берегов тундра оголилась, только кое-где белеют

и блестят на солнце пятнышки снега. Еще крепко держит ноги ско-

ванная льдом мерзлота, и лед в устьях рек и речонок долго будет

стоять, а озеро очистится дней через десять. И тогда песчаный бе-

рег, залитый светом, перейдет в таинственное свечение сонной воды,

а дальше — в торжественные силуэты и причудливые очертания про-

тивоположного берега.

В ясный ветреный день, вдыхая запахи пробужденной земли,

мы бродим по проталинам тундры и наблюдаем массу прелюбопыт-

ных явлений: из-под ног то и дело выбегает, припадая к земле,

куропатка; сорвется и тут же, как подстреленный, упадет на землю

крошечный куличок, который, стараясь увести незваного посетите-

ля от гнезда, тоже начинает кувыркаться у самых ног. У основания

каменной россыпи пробирается прожорливый песец, покрытый кло-

чьями вылинявшей шерсти, и, поравнявшись с камнями, делает

хорошо рассчитанный прыжок, придавливая лапами выскочившую

мышь. А еще дальше горностай, держа в зубах серебряную рыбу,

скачками проносится к нагроможденным валунам.

У медленно тающих ледничков начнут оживать и цвести растения,

первыми среди которых будут розы, потому что они развиваются и

борются за жизнь еще под прозрачной корочкой льда. В августе среди

стелющейся на холмах полярной березы появятся первые грибы, яго-

ды — словом, все дары короткого северного лета. В поросшей жал-

кой растительностью тундре тоже есть свои прелестные ароматы. Ког-

да наступит лето и ветер заколышет венчики цветов, жужжа, приле-

тит и сядет на цветок шмель — большой знаток чудесного нектара.

319А сейчас небо опять нахмурилось и ветер бешено засвистел, воз-

вещая нам о том, что пора возвращаться в дощатый домик поляр-

ной станции, где вкусно пахнет печеным хлебом и уютом человечес-

кого жилья. Завтра начинаются разведывательные работы.

№2

Начало грозы

Еще только одиннадцатый час на исходе, а уже никуда не де-

нешься от тяжелого зноя, каким дышит июльский день. Раскален-

ный воздух едва-едва колышется над немощеной песчаной дорогой.

Еще не кошенная, но наполовину иссохшая трава никнет и стелется

от зноя, почти невыносимого для живого существа. Дремлет без

живительной влаги зелень рощ и пашен. Что-то невнятное непрес-

танно шепчет в полудремоте неугомонный кузнечик. Ни человек,

ни животное, ни насекомое — никто уже больше не борется с исто-

мой. По-видимому, все сдались, убедившись в том, что сила исто-

мы, овладевшей ими, непобедима и непреодолима. Одна лишь стре-

коза чувствует себя по-прежнему и как ни в чем не бывало пляшет

без устали в пахучей хвое. На некошеных лугах ни ветерка, ни ро-

синки. В роще, под пологом листвы, так же душно, как и в откры-

том поле. Вокруг беспредельная сушь, а на небе ни облачка.

Полуденное солнце, готовое поразить каждым своим лучом, жжет

невыносимо. Бесшумно, едва приметно струится в низких берегах

кристально чистая вода, зовущая освежить истомленное зноем тело

в прохладной глубине.

Но отправиться купаться не хочется, да и незачем: после купания

еще больше распаришься на солнцепеке.

Одна надежда на грозу: лишь она одна может разбудить скован-

ную жаром природу и развеять сон.

И вдруг впрямь что-то грохочет в дали, неясной и туманной, и

гряда темных туч движется с юго-восточной стороны. В продолже-

ние очень короткого времени, в течение каких-нибудь десяти—пят-

надцати минут, царит зловещая тишина и все небо покрывается ту-

чами.

Но вот, откуда ни возьмись, в мертвую глушь врывается резкий

порыв ветра, который, кажется, ничем не сдержишь. Он стреми-

тельно гонит перед собой столб пыли, беспощадно рвет и мечет дре-

весную листву, безжалостно мнет и приклоняет к земле полевые

злаки. Ярко блеснувшая молния режет синюю гущу облаков. Вот-вот разразится гроза и на обнаженные поля польется освежающий

дождь. Хорошо бы в пору укрыться от этого совсем нежданного, но

желанного гостя. Добежать до деревни не удастся, а усесться в дупло

старого дуба впору только ребенку. Гроза надвигается: изредка вда-

леке вспыхнет молния, слышится слабый гул, постепенно усилива-

ющийся, приближающийся и переходящий в прерывистые раска-

ты, обнимающие весь горизонт. Но вот солнце выглянуло в после-

дний раз, осветило мрачную сторону небосклона и скрылось. Вся

окрестность вдруг изменилась, приняла мрачный характер, и гроза

началась.

№3

Тихий сентябрьский день был на исходе. По лесным дорогам в

гору двигались искусно замаскированные ветвями пушки и трехтон-

ки, шли караваны груженных, по-видимому, минами лошадей. У

всех в этот день было приподнятое настроение: обессилевшие за пос-

ледние дни бойцы, расположившись небольшими, но плотными груп-

пками или поодиночке, наспех писали письма и, вполголоса перего-

вариваясь, подкреплялись тушенкой.

Уже совсем стемнело и в ущелье стало холодно, когда, покинув

позиции, батальоны отправились в путь. Было непонятно, как в

густом лесу, при едва брезжущем свете луны, двигаясь на ощупь,

люди найдут свое место в горах и приготовятся к бою. Однако ко-

мандиры рот заранее изучили окрестности, и поэтому отход проте-

кал нормально.

Неприятель, в течение ночи почти не пытавшийся штурмовать,

на рассвете в открытую ринулся на нашу арьергардную роту, остав-

ленную в теснине... Но никто из фашистов не видел, как на верши-

не кристаллических скал, укрытые охапками легких стелющихся рас-

тений, едва зыблюшихся на ветру, расположились наблюдатели, бук-

вально не сводившие глаз с врага.

Взволнованные долгим ожиданием, готовые стоять насмерть, ле-

жали бойцы на скалах, а на дорогах недоступные огню шли фашис-

ты. Опасность была настолько велика, что ни у кого не возникла

мысль пренебречь ею или хотя бы приуменьшить ее.

И в эту минуту как будто раскололось небо, загрохотали пушки и

минометы, тысячекратным эхом канонада отразилась в горах, и в

блистающую, кристально чистую голубизну неба поднялся изжелта-

багровый дым.

С хриплыми, далеко не стройными голосами, бойцы бросились

321

11-283врукопашную, и было хорошо видно, как по дороге суматошно,

словно шарики рассыпанной ртути, метались фашисты. Только но-

чью гитлеровцы нащупали почти незащищенное место и, прорвав

оборону, врассыпную бросились по теснине. Так закончился бой...

№4

Лебедь

Лебедь по своей величине, силе, и красоте, и величавой осанке

давно и справедливо назван подлинным царем всего подводного пти-

чьего мира. Белый как снег, с блестящими небольшими глазами,

длинношеий, он прекрасен, когда невозмутимо спокойно плывет по

темно-синей зеркальной поверхности воды. Но все его движения

преисполнены безыскусной прелести: начнет ли он пить и, зачерп-

нув носом воды, поднимет голову вверх и вытянет шею; начнет ли

купаться, нырять, как заправский пловец, залихватски плескаясь

своими могучими крыльями, далеко распространяя брызги воды;

распустит ли крыло по воздуху, как будто длинный косой парус, и

начнет беспрестанно носом перебирать в нем каждое перышко, про-

ветривая и суша его на солнце, — все непостижимо живописно и

величаво в нем.

Лебединых стай я не видывал в тех местах Оренбургской губернии,

где я постоянно охотился и где мне не раз встречались косяки других

птиц: лебеди бывают там только пролетом. Однако бывает и так: не-

скольким лебедям, пребывающим в холостом состоянии, понравится

привольное место неподалеку от моей дощатой времянки, и они,

если только не будут отпутаны, прогостят в течение недели, а то и

более. Откуда они прилетают и куда улетают — я не знаю. Однажды

их гостевание продолжалось три месяца, а, может быть, было бы и

более, пока не случилось пренеприятнейшее: местный старожил, не

кто иной, как объездчик нашего участка, убил одного наповал для

пуха, непревзойденные достоинства которого известны нам.

В большинстве старинных песен, особенно в южнорусских, ле-

бедь преподносится как роскошная, благородная птица, никогда не

бросающая собратьев по стае в несчастье. Обессилевшие, обескро-

вевшие, они будут отчаянно защищать других. Лебеди не склоняют-

ся даже перед непреодолимыми препятствиями.

Небезызвестна их недюжинная сила. Говорят, что, если собака

бросится на детей лебедя или кто-то приблизится к нему, легкоране-

ному, он ударом крыла может прибить до смерти. Так же, как и в

; •песнях, незыблемо прекрасен этот образ и в сказках. Воистину ле-

гендарная птица!

№ 5

Отправляя в разведку Метелицу, Левинсон наказал ему во что

бы то ни стало вернуться этой же ночью. Но деревня, куда был

послан взводный, на самом деле лежала много дальше, чем предпо-

лагал Левинсон: Метелица покинул отряд около четырех часов попо-

лудни и на совесть гнал жеребца, согнувшись над ним, как хищная

птица, жестоко и весело раздувая тонкие ноздри, точно опьяненный

этим бешеным бегом после пяти медлительных и скучных дней, —

но до самых сумерек бежала вслед, не убывая, тайга — в шорохе

трав, в холодном и грустном свете умирающего дня. Уже совсем

стемнело, когда он выбрался наконец из тайги и придержал жеребца

возле старого и гнилого, с провалившейся крышей омшаника, как

видно, давным-давно заброшенного людьми.

Он привязал лошадь и, хватаясь за рыхлые, осыпающиеся под

руками края сруба, взобрался на угол, рискуя провалиться в темную

дыру, откуда омерзительно пахло задушенными травами. Припод-

нявшись на цепких полусогнутых ногах, стоял он минут десять не

шелохнувшись, зорко вглядываясь и вслушиваясь в ночь, невидный

на темном фоне леса и еще более похожий на хищную птицу.

Метелица прыгнул на седло и выехал на дорогу. Ее черные, дав-

но неезженые колеи едва проступали в траве. Тонкие стволы берез

тихо белели во тьме, как потушенные свечи.

Он поднялся на бугор: слева по-прежнему шла черная гряда со-

пок, изогнувшихся, как хребет гигантского зверя; шумела река. Вер-

стах в двух, должно быть возле самой речки, горел костер, — он напо-

минал Метелице о сиром одиночестве пастушьей жизни; дальше, пе-

ресекая дорогу, тянулись желтые, немигающие огни деревни. Линия

сопок справа отворачивала в сторону, теряясь в синей мгле; в этом

направлении местность сильно понижалась. Как видно, там пролега-

ло старое речное русло; вдоль него чернел угрюмый лес.

«Болото там, не иначе», — подумал Метелица. Ему стало холод-

но: он был в расстегнутой солдатской фуфайке поверх гимнастерки с

оторванными пуговицами, с распахнутым воротом. Теперь он похо-

дил на мужика с поля: после германской войны многие ходили так,

в солдатских фуфайках.

Он был уже совсем близко от костра, — вдруг конское тревожное

ржание раздалось во тьме. Жеребец рванулся и, вздрагивая могучим

(23

и-телом, завторил страстно и жалобно. В то же мгновение у огня

качнулась тень и Метелица с силой ударил плетью и взвился вместе с

лошадью.

№ 6

В лесу

Небольшая дорожка вела нас через свежескошенный луг, и мы

вволю налюбовались веселым полевым пейзажем. Как только мы

вошли в лес, внимание наше привлек незнакомый нам доселе знак,

вырубленный на сосне. Он напоминал изображение оперенной стре-

лы, длиной не менее полутора-двух метров, так что оперение охва-

тывало ствол во всю его ширину.

Приглядевшись к одной из сосен, мы увидели, что у нижнего

конца стрелы там, где положено быть наконечнику, прикреплен к

дереву железный колпачок, наполненный белой массой, похожей на

топленое масло. Тогда память подсказала читанное в ученых книгах и

даже стихах небезызвестное слово «живица».

Сегодня сосна оказалась с таким же фантастическим значком, и

третья, и четвертая...

Всмотревшись в неясную далекую глубину бора, мы увидели, что

все сосны, как одна, несут на себе изображение огромной стрелы.

Сквозь сосны вскоре проглянули невысокие постройки, и мы, пред-

варительно спросив у продавщицы магазинчика, сидевшей на зава-

линке у своего сельпо и щелкавшей тыквенные семечки, очень скоро

нашли технорука. Это был молодой мужчина невысокого роста, с

малозаметными усиками, в простой, в полоску, рубахе с резинка-

ми на рукавах, в шевиотовых брюках, заправленных в валяные са-

поги. Звали его Петр Иванович. Он, извиняясь за свой внешний

вид, сообщил нам, что весной застудил ноги и теперь вынужден

даже в жару ходить в валенках. Рассказывая, он незаметно подвел

нас к домику и, смущаясь, пригласил войти. В комнате с высокой

дощатой перегородкой, сплошь увешанной плакатами и картинками

с видами леса, нас встретила молодая красивая хозяйка, с черными

до блеска волосами и ярко-голубыми глазами. На ней было скром-

ное ситцевое платье с какими-то замысловатыми разводами совер-

шенно непонятного цвета. Не успели мы как следует поздороваться

с ней, как она уже поставила на стол большое деревянное блюдо с

вареными грибами, чашку с печенным в золе картофелем, кваше-

ную капусту, моченые яблоки, молоко, хлеб.

< 'Mb! впоследствии несколько дней кряду с благодарностью вспо-

минали гостеприимных хозяев в маленькой лесной деревеньке, от

которых узнали много интересного о тайнах живицы.

№ 7

Портреты Крамского отличаются глубиной раскрытия не только

психологии, характера модели, но и ее прелести и очарования.

Поиски Крамским красоты в жизни, желание подняться над буд-

ничностью, из обычного сделать необычное, прекрасное, радующее

глаз выразились в знаменитой картине «Неизвестная».

Жажда прекрасного, способность очаровываться внешней красо-

той, гармонией, совершенством была в художнике так же сильна,

как вера в необходимость самопожертвования, как преклонение перед

силой человеческого духа, перед мужеством и стойкостью характера.

Сравнивая этюд к «Неизвестной» с картиной, мы видим в его

основе тот же сюжет, ту же композицию и ту же модель. Бесприст-

растно и объективно раскрывая характер портретируемой, Крамской

не наделяет ее ни красотой, ни обаянием; женщина и чопорна и

надменна, губы презрительно сжаты, глаза высокомерно прищуре-

ны. Лицо полное и чуть одутловатое.

В картине возникает совсем другой образ. Чуть изменен поворот

головы — она гордо поднята, с легким как бы снисходительным по-

клоном повернута направо. Это придает женщине грациозность и

изящество вместо сдержанной чопорности. Все черты лица тоньше,

изящней, изменилось выражение больших блестящих глаз, густо опу-

шенных ресницами. Эстетическое наслаждение доставляет виртуоз-

ная передача нежной женской руки, затянутой в перчатку, бархата

шубки, плотно облегающей фигурку, страусового пера, колышуще-

гося на ветру. Крамской тонко чувствует красоту всего этого, но

искусное изображение аксессуаров не отвлекает внимания художника

от внутреннего смысла образа.

Эта красивая, но малопривлекательная женщина холодна и над-

менна. Она очень сдержанна, замкнута, но ее властный характер не

трудно разгадать и в манере держаться, и в бесстрастном взгляде

глаз. Внешняя красота, изысканность женщины не скрыли ее чело-

веческой холодности. В этом портрете Крамской воплотил опреде-

ленный тип женщины, в котором красота, лишенная душевного оба-

яния, составляет главную черту характера.

Образ «Неизвестной», сочетающий в себе красивость и одновре-

менно душевную пустоту, — единственный в творчестве художника,

325но столь интересный и значительный, что невольно становится сво-

еобразной загадкой, скрывающей истинный замысел художника.

№8

Деревня Маниловка

Деревня Маниловка немногих могла заманить своим местополо-

жением. Дом господский стоял на юру, то есть на возвышении, от-

крытом всем ветрам. На покатости горы, одетой подстриженным дер-

ном, были разбросаны по-английски две-три клумбы, пять-шесть бе-

рез небольшими купами возносили свои мелколистные жиденькие

вершины. Под двумя из них видна была небольшая, но высокая бе-

седка с надписью: «Храм уединенного размышления»; пониже был

покрытый зеленью пруд, отнюдь не диковинный в аглицких садах рус-

ских помещиков. У подошвы этого возвышения темнели серенькие

бревенчатые избы, сразу сосчитанные нашим героем. Нигде между

ними не было ни растущего деревца, ни какой-нибудь зелени. Вид

оживляли две бабы, которые картинно подобравши платье и подты-

кавшись со всех сторон, брели по колени в пруде, влача изорванный

бредень, где видны были два запутавшихся рака и блестела попавша-

яся плотва. Даже самая погода весьма кстати прислужилась: день был

неясный и не мрачный, а какого-то светло-серого цвета. Для попол-

нения картины не было недостатка в петухе-предвозвестнике пере-

менчивой погоды, который, несмотря на голову, продолбленную до

самого мозгу носами других петухов, горланил очень громко, похло-

пывая крыльями, обдерганными, как старые рогожки. Поодаль в сто-

роне темнел каким-то скучно-синеватым цветом сосновый лес.

Подъезжая ко двору, Чичиков заметил самого хозяина, стояще-

го на крыльце и приставившего руку ко лбу в виде зонтика над глаза-

ми, чтобы рассмотреть получше подъезжавший экипаж. По мере

приближения брички к крыльцу глаза его делались веселее и улыбка

раздвигалась более и более.

№9     

В безветренную предыюльскую пору по извивающейся тропинке

мы возвращаемся с охоты. У каждого за спиной холщовый мешочек,

наполненный добычей, настрелянной в течение нескольких часов.

Охота была удивительно удачной, поэтому нас не расстраивало

то, что четырех подстреленных уток собаки не могли разыскать.

Обессилев от ходьбы, мы улеглись у поваленной березы, покрытой

126какой-то стелющейся растительностью. Не на расстеленной тканой

скатерти, а на шелковистом мху, чуть-чуть высеребренном тонкой

паутинкой, разложили мы дорожные яства. Среди них были куплен-

ные продукты и не купленные в магазине домашние изделия. Мари-

нованные грибы, поджаренная колбаса, масленые ржаные лепеш-

ки, сгущенное молоко, говяжья печенка, печеный картофель, не-

много вьгеалянныи в золе, и глоток напитка, настоянного на каком-то

диковинном снадобье, покажутся вкусными на свежем воздухе са-

мому сверхизысканному гурману.

Трудно сравнить с чем-либо то очарованье и наслажденье, кото-

рое испытываешь, когда лежишь у костра, на берегу безымянной

речонки в лесной чащобе.

Возникают разговоры на самые необыкновенные и неожиданные

темы: о трансъевропейских экспрессах, трансатлантических переле-

тах, сибирских морозах, обезьяньих проделках, искусных мастерах и

о многом другом.

Изредка беседу нарушают непрошеные гости: оводы и комары.

По справедливости они названы путешественниками бичом север-

ных лесов.

Легонький ветерок едва-едва зыблет травы. Сквозь ветви деревь-

ев виднеется голубое небо, а на сучочках кое-где держатся золоченые

листочки. В мягком воздухе разлит пряный запах.

Вдалеке неожиданно появились свинцовые тучи, блеснула молния.

Вряд ли нам вовремя удастся укрыться от дождя.

К счастью, вблизи оказался домишко лесного объездчика — ни-

зенькое бревенчатое строеньице. Сынишка хозяина, остриженный маль-

чуган, одетый в короткое пальтишко, приветливо кивал нам головой.

Отблистали молнии, яростный ливень сначала приостановил, а

затем и вовсе прекратил свою трескотню.

Стихии больше не спорят, не ссорятся, не борются.

Расстроенные полчища туч уносятся куда-то вдаль.

Выйдя из дома, мы вначале следуем по уже езженному просел-

ку, а потом по асфальтированному шоссе, заменившему прежнюю

немощеную дорогу.

№10

Андрей Болконский под Аустерлицем

Смешанные, все увеличивающиеся толпы бежали туда, где, ка-

залось, пять минут назад войска проходили мимо императоров.

!27Болконский чувствуя, что невозможно не податься назад вместе

с толпой, старался только не отставать от нее и оглядывался

недоумевая и не в силах понять того, что делалось перед ним. Князь

Андрей протеснился до Кутузова, на шеке которого он увидел кровь.

«Вы ранены?» — спросил Болконский, удерживая дрожание нижней

челюсти. «Рана не здесь, а вот где», — сказал Кутузов, прижимая

платок к раненой щеке и указывая на бегущих...

Войска бежали такою густою толпою, что, раз попавши в сере-

дину толпы, трудно было из нее выбраться. С величайшим усилием

выбравшись из потока, Кутузов со свитой, уменьшенною более чем

вдвое, поехал на звуки артиллерийских выстрелов русской батареи;

князь Андрей старался не отставать от него.

Французы атаковали батарею и, увидев Кутузова, выстрелили

по нему. С этим залпом упало несколько солдат, и подпрапорщик,

стоявший со знаменем, выпустил его из рук; знамя зашаталось и

упало, задержавшись на ружьях соседних солдат.

Болконским, оглянувшись и указывая на расстроенный батальон,

с отчаянным видом промычал: «Кутузов, что же это?» Но прежде,

чем он договорил, князь Андрей, чувствуя слезы стыда и злобы,

подступившие к горлу, уже соскакивал с лошади и бежал к знамени.

«Ребята, вперед!» — крикнул он по-детски пронзительно. «Вот

оно!» — думал князь Андрей, схватив древко и с наслаждением слы-

ша свист пуль, очевидно направленных именно против него. «Ура!» —

закричат князь Андрей, едва удерживая в руках тяжелое знамя, и

побежал вперед с несомненной уверенностью, что весь батальон по-

бежит за ним.

Действительно, он пробежал один только несколько шагов, по-

том тронулся один, другой солдат, и весь батальон с криком «ура!»

побежал вперед и обогнал его. Унтер-офицер батальона, подбежав,

взял колебавшееся от тяжести в руках князя Андрея знамя, но тот-

час же был убит. Князь Андрей опять схватил знамя и, волоча его за

древко, бежал с батальоном. Он по-прежнему слышал над собою не

перестававший свист пуль, и беспрестанно справа и слева от него

охали и падали солдаты. Но он не смотрел на них: он вглядывался

только в то, что происходило впереди его на батарее.

№ 11

Хотя для настоящего охотника дикая утка не представляет ничего

особенного, но, за неимением другой дичи (дело было в начале сен-

тября), мы отравились в Льгов. Льгов — большое степное село,

328расположенное на болотистой речке Росоте. Эта речка верст за пять

от Льгова превращается в широкий пруд, заросший густым

тростником. Здесь водилось бесчисленное множество уток. Мы по-

шли с Ермолаем вдоль пруда, но, во-первых, у самого берега утка

не держится, во-вторых, наши собаки не были в состоянии достать

убитую птицу из сплошного камыша. «Надо достать лодку, пойдем-

те назад в Льгов!» — промолвил наконец Ермолай. Через четверть

часа мы, сев в лодку Сучка, когда-то господского рыболова, плыли

по пруду. К счастью, погода была тихая, и пруд словно заснул.

Наконец мы добрались до тростников, и пошла потеха.

Утки, испуганные нашим неожиданным появлением, шумно под-

нимались и, кувыркаясь в воздухе, тяжело шлепались в воду. Всех

подстреленных уток мы, конечно, не достали. Владимир, к велико-

му удивлению Ермолая, стрелял вовсе не отлично. Ермолай стре-

лял, как всегда, победоносно. Я, по обыкновению, — плохо.

Погода стояла прекрасная, и, ясно отражаясь в воде, белые круг-

лые облака высоко и тихо неслись над нами.

Когда мы уже собирались вернуться в село, с нами случилось

неприятное происшествие.

К концу охоты, словно на прощанье, утки стали подниматься

такими стаями, что мы едва успевали заряжать ружья. Вдруг от силь-

ного движения Ермолая — он старался достать убитую птицу и всем

телом налег на край —- наше ветхое судно наклонилось и торжествен-

но пошло ко дну, к счастью, не на глубоком месте. Через мгнове-

ние мы стояли в воде по горло, окруженные всплывшими телами

мертвых уток. Теперь я без хохота вспомнить не могу испуганных и

бледных лиц моих товарищей (вероятно, и мое лицо не отличалось

тогда румянцем), но в ту минуту, признаюсь, мне и в голову не

приходило смеяться.

Часа два спустя мы, измученные, грязные, мокрые, достигли

наконец берега и развели костер. Солнце садилось, и широкими

багровыми полосами разбегались его последние лучи.

№ 12

Из сеней он (Чичиков) попал в комнату, тоже темную, чуть-

чуть озаренную светом, выходившим из-под широкой щели, нахо-

дившейся внизу двери. Отворивши эту дверь, он наконец очутился

в свету и был поражен представшим беспорядком. Казалось, как

будто в доме происходило мытье полов и сюда на время нагромозди-

ли всю мебель. На одном столе стоял даже сломанный стул и рядом

(29с ним часы с остановившимся маятником, к которому паук уже прила-

дил паутину. Тут же стоял прислоненный боком к стене шкап со ста-

ринным серебром, графинчиками и китайским фарфором. На бюро,

выложенном перламутровой мозаикой, которая местами уже выпала и

оставила после себя одни желтенькие желобки, наполненные клеем,

лежало множество всякой всячины: куча исписанных мелко бумажек,

накрытых мраморным позеленевшим прессом с яичком наверху, ка-

кая-то старинная книга в кожаном переплете с красным обрезом, ли-

мон, весь высохший, ростом не более лесного ореха, отломленная руч-

ка кресел, рюмка с какой-то жидкостью и тремя мухами, накрытая

письмом, кусочек сургучика, кусочек где-то поднятой тряпки, два пера,

запачканные чернилами, высохшие, как в чахотке, зубочистка, совер-

шенно пожелтевшая, которою хозяин, может быть, ковырял в зубах

своих еще до нашествия на Москву французов.

По стенам навешано было весьма тесно и бестолково несколько

картин, длинный пожелтевший гравюр какого-то сражения с огром-

ными барабанами, кричащими солдатами и тонущими конями без

стекла, вставленный в рамку красного дерева. Рядом с ним занима-

ла полстены огромная почерневшая картина, писанная масляными

красками, изображавшая цветы, разрезанный арбуз, кабанью мор-

ду и висевшую вниз головой утку.

№13

Песчаная отмель далеко золотилась, протянувшись от темного

обрывистого, с нависшими деревьями берега в тихо сверкающую,

дремотно светлеющую реку, пропавшую за дальним смутным лесом.

Вода живым серебром простиралась до другого берега, а ветер,

настоянный на полевых травах, едва приметно колеблет молодую

поросль, стелющуюся по карнизам крутого берега.

Задумчивая улыбка, не нарушаемая присутствием человека, ле-

жит на всем: на синеве неба, на лениво-ласковой реке, зыблющейся

под ветром, — и кажется, что эта улыбка так же таинственна, как и

вся жизнь природы. Даже наполовину вытащенный дощаник, вы-

долбленная из дерева лодка, кажется не делом человеческих рук, а

почернелым от времени, свалившимся с родного берега лесным ги-

гантом, а рыбачья избушка, приютившаяся под самым обрывом,

напоминает не что иное, как старый-престарый гриб.

Из избушки вышел немолодой, но крепкий старик в холстинной

рубахе, прислушался к далеким звукам колокола, которые, обесси-

ленные расстоянием, едва доносились сюда. И, двигая бровями,

13как наежившийся кот шерстью, повернулся, и, тяжело ступая по

хрустящему песку, подошел к разостланной бечеве с навязанными

крючками и стал подтачивать их напильником и протирать сальной

тряпкой, чтоб не ржавели в воде.

Чего только не видел на долгом веку старик, но он, приложив

козырьком черную ладонь, долго любуется тем, как играет и колеб-

лется нестерпимый для глаз блеск воды. Потом он берет узкое вес-

ло, лежащее поодаль, и сталкивает в воду лодку, невольно напоми-

ная при этом большого муравья, тащащего свою добычу.

№ 14

Глухариный ток

В весеннюю пору хорошо в лесу: воздух особенно свеж и пахуч,

повсюду разносится запах прелых листьев и оттаявшей земли.

Впечатления, связанные с весенней охотой на глухарей, неизг-

ладимы в моей памяти. Еще совсем не рассвело, и над спящим

лесом плывет прозрачная ночная тишина, в которой ясно слышится

каждый шорох и шепот. Хрустнет под ногой ветка, треснет ледяная

корка, затянувшая неглубокое, но широкое болотце, и снова тишь.

Когда идешь по лесу, то время от времени останавливаешься и

прислушиваешься. Хочется в срок добраться до места тока, когда

глухарь еще не начинал своей песни. Внимательно слушаешь, и вдруг

неожиданно раздается в воздухе резкий, отрывистый крик. Вскоре

ему отвечает другой — и на болоте начинается звонкая перекличка.

Напряженно вслушиваешься в лесную мглу, поминутно взглядывая

на стрелки часов.

На востоке, в глубине леса, между верхушками деревьев брезжит

почти незаметный свет, и ночная тьма начинает понемногу рассеи-

ваться.

Но вот уже в дали лесной слышатся неуловимые для неопытного

охотника звуки глухариной песни. Характерное щелканье, щебета-

ние слышится из отдаленной чащобы и наполняет предрассветную

лесную тишину, переливаясь в воздухе таинственными и волнующи-

ми звуками.

Предоставьте время глухарям распеться, и тогда можете медлен-

но и осторожно передвигаться в ту сторону, откуда виднеются пер-

вые отблески утренней зари и наиболее громко доносится песня глу-

харя. Передвигаться нужно как можно осторожнее, иначе прибли-

зиться к птице вам не удастся. Стоит только глухарю замолчать, какзамираешь на месте и стоишь неподвижно. Запоет глухарь — снова

двигаешься к месту глухариного тока, где опять отчетливо слышится

звонкая трель. В алом свете зари глухарь кажется массивной точеной

фигурой из черного дерева. Лишь чуть заметное движение этой фи-

гуры свидетельствует о том, что это не мертвый предмет.

№ 15

Едигей достал из лодки тяжелый кожаный бурдюк, наполненный

водой, развязал его и выплеснул на прибрежную гальку вместе с во-

дой золотого мекре. То была большая рыба. Могучая и красивая рыба.

Она бешено заколотила золотым хвостом, изгибаясь, подпрыгивая,

разметая вокруг мокрую гальку, и, широко разевая розовую пасть,

обратилась к морю, пытаясь добраться до родной стихии, до прибоя.

На какую-то недолгую секунду рыба вдруг замерла напряженно, за-

тихла, пытаясь освоиться, оглядывая немигающими безупречно круг-

лыми чистыми глазами тот мир, в котором нечаянно очутилась. Даже

в сумеречном предвечерье зимнего дня непривычный свет ударил в

голову, и увидела рыба сияющие глаза людей, склонившихся над

ней, кромку берега и неба и в очень далекой перспективе над морем

различила за редкими облаками на горизонте нестерпимо яркий для

нее закат угасающего солнца. Задыхаться начала. И рыба вскинулась.

Заколотилась, закрутилась с новой силой, желая добраться до воды.

Едигей поднял золотого мекре под жабры.

- Подставляй руки, держи, — сказал он Укубале.

Укубала приняла рыбину, как ребенка, на обе руки и прижала ее

к груди.

— Какая она упругая! — воскликнула Укубала, ощутив ее пружи-

нистую внутреннюю силу. — А тяжелая, как полено! И как здорово

пахнет морем! И красивая какая! На, Едигей, я довольна, очень

довольна. Исполнилось мое желание. Отпусти ее в воду поскорей...

Едигей понес золотого мекре к морю. Войдя по колено в набега-

ющий прибой, он дал рыбе соскользнуть вниз. На какое-то корот-

кое мгновение, когда золотой мекре падал в воду, отразилась в гус-

той синеве воздуха вся золотая оснастка рыбы от темени до хвоста,

и, блеснув, вспарывая воду стремительным корпусом, рыба уплыла

в глубину...

№ 16

Овсяников придерживался старинных обычаев не из суеверия (душа

в нем была довольно свободная), а по привычке. Он, например, не

;любил рессорных экипажей, потому что не находил их покойными,

и разъезжал либо в беговых дрожках, либо в небольшой красивой

тележке с кожаной подушкой, и сам правил своим добрым гнедым

рысаком. (Он держал одних гнедых лошадей.) Кучер, молодой крас-

нощекий парень, остриженный в скобку, в синеватом армяке и низ-

кой бараньей шапке, подпоясанный ремнем, почтительно сидел с

ним рядом. Овсяников всегда спал после обеда, ходил в баню по

субботам, читал одни духовные книги (причем с важностью надевал

на нос круглые серебряные очки), вставал и ложился рано. Бороду,

однако же, он брил и волосы носил по-немецки. Гостей он прини-

мал весьма ласково и радушно, но не кланялся им в пояс, не суе-

тился, не потчевал их всяким сушеньем и соленьем. «Жена! — гово-

рил он медленно, не вставая с места и слегка повернув к ней голо-

ву. — Принеси господам чего-нибудь полакомиться». Он почитал за

грех продавать хлеб — божий дар, и в 40-м году, во время всеобщего

голода и страшной дороговизны, раздал окрестным помещикам и

мужикам весь свой запас; они ему на следующий год с благодарнос-

тью взнесли свой долг натурой. К Овсяникову часто прибегали сосе-

ди с просьбой рассудить, помирить их и почти всегда слушались его

совета. Многие, по его милости, окончательно размежевались... Но

после двух или трех ошибок с помещицами он объявил, что отказы-

вается от всякого посредничества между особами женского пола. Тер-

петь он не мог поспешности, тревожной торопливости, бабьей бол-

товни и суеты.

№ 17

Проснувшись, я долго не мог сообразить, где я.

Надо мной расстилалось голубое небо, по которому тихо плыло и

таяло сверкающее облако. Закинув несколько голову, я мог видеть в

вышине темную деревянную церковку, наивно глядевшую на меня

из-за зеленых деревьев, с высокой кручи. Вправо, в нескольких

саженях от меня, стоял какой-то незнакомый шалаш, влево — се-

рый неуклюжий столб с широкой дощатою крышей, с кружкой и с

доской, на которой было что-то написано.

А у самых моих ног плескалась река.

Этот-то плеск и разбудил меня от сладкого сна. Давно уже он

прорывался к моему сознанию беспокоящим шепотом и точно лас-

кающим, но вместе беспощадным голосом, который подымает на

заре для неизбежного трудового дня. А вставать так не хочется...

Я опять закрыл глаза, чтоб отдать себе, не двигаясь, отчет в

133том, как я очутился здесь, под открытым небом на берегу плещу-

щейся речонки, в соседстве этого шалаша.

Понемногу в уме моем восстановились предшествующие обстоя-

тельства. Предыдущие сутки я провел на Святом озере, у невиди-

мого града Китежа, толкаясь между народом, слушая гнусавое пение

нищих слепцов, страстные религиозные споры беспоповцев и скит-

ников. Мне вспомнились утомленные лица миссионеров и священ-

ников, кучи книг на аналое, при помощи которых спорившие ра-

зыскивали нужные тексты в толстых фолиантах. На заре я с трудом

протолкался из толпы на простор и, усталый, с головой, отяжелев-

шей от бесплодности этих споров, с сердцем, сжимавшимся от бе-

зотчетной тоски и разочарования, — поплелся восвояси. Тяжелые,

нерадостные впечатления уносил я от берега Святого озера, от неви-

димого, но страстно взыскуемого народом города. Точно в душном

склепе, при тусклом свете угасающей свечи, провел я всю эту бес-

сонную ночь, прислушиваясь, как где-то за стеной кто-то читает

мерным голосом заупокойные молитвы над заснувшей навеки на-

родной мыслью.

Солнце уже встало над лесами и водами Ветлуги, когда я, прой-

дя около пятнадцати верст лесными тропами, вышел к реке и тотчас

же свалился на песок, точно мертвый, от усталости и вынесенных с

озера суровых впечатлений.

№ 18

Общая квартира Мечиславского и Остроухова состояла из двух

комнат. Первая темная комната была обращена в прихожую, а свет-

лая — в спальню.

Светлая комната была замечательна простенками необыкновенной

ширины, как будто бы предполагали строить замок, а не двухэтажный

дом. В громадном простенке стоял большой стол с зеленоватым ма-

леньким самоваром. На круглом ржавом подносе, с маленькой реше-

точкой кругом, стояли два стакана. Напротив стола, у стены, нахо-

дился массивный турецкий диван, обтянутый тиком, во многих мес-

тах разодранный, откуда виднелась другая материя. За диваном, у

печки, стоял маленький простого дерева комод с рассохшимися ящи-

ками и тут же маленький туалетный ящик с зеркалом.

По другой стене тянулась длинная кровать с коротенькой периной

и кожаными подушками, напоминавшая детей, выросших из своего

платья. Возле кровати — разложенный стол, на нем запыленные

роли, парики, бритвы, — все пересыпано табаком и пылью.

13Остроухов даже не имел зеркала, а какой-то кусочек, обделан-

ный в пеструю бумажку.

Противоположная стена от двери до окна была завешана разного

рода платьями: тут висел французский кафтан с блестками, грече-

ская рубашка, испанский плащ рядом с засаленным халатом, шубой

и другими платьями.

Когда Остроухов возвратился домой, он застал Мечиславского

лежащим на диване с ролью в руке. По нахмуренным бровям и

взглядам исподлобья можно было догадаться, что Остроухов чем-то

недоволен. Его умное лицо, разрисованное морщинами, имело обыч-

ное выражение утомления и грусти. Но Мечиславский не обратил

внимания на своего друга: он слишком был погружен в свои мысли.

Наконец он окликнул его после долгого молчания, и тот так вздрог-

нул, что роль выпала у него из рук. Мечиславский пугливо посмот-

рел на своего товарища и покачал головой: «Нехорошо, братец! На

меня нечего смотреть, что я своей роли не знаю: память стала слаба.

А вот ты, ты другое дело. Придется тебе смотреть на свою возлюб-

ленную и в то же время подставлять ухо к суфлеру. Не годится,

братец!»

Мечиславский, как пристыженный школьник, громко стал чи-

тать свою роль.

№ 19

Пахло жасмином в старой гостиной с покосившимися полами.

Сгнивший, серо-голубой от времени балкон, с которого, за отсут-

ствием ступенек, надо было спрыгивать, тонул в крапиве, бузине,

бересклете. В жаркие дни, когда его пекло солнце, когда были от-

ворены осевшие стеклянные двери и веселый отблеск стекла переда-

вался в тусклое овальное зеркало, висевшее на стене против двери,

все вспоминалось нам фортепиано тети Тони, когда-то стоявшее под

этим зеркалом. Когда-то играла она на нем, глядя на пожелтевшие

ноты с заглавиями в завитушках, а он стоял сзади, крепко подпи-

рая талию левой рукой, крепко сжимая челюсти и хмурясь. Чудес-

ные бабочки — и в ситцевых пестреньких платьицах, и в японских

нарядах, и в черно-лиловых бархатных шалях — залетали в гости-

ную. И перед отъездом он с сердцем хлопнул однажды ладонью по

одной из них, трепетно замиравшей на крышке фортепиано. Оста-

лась только серебристая пыль. Но, когда девки, по глупости, через

несколько дней стерли ее, с тетей Тоней сделалась истерика. Мы

выходили из гостиной на балкон, садились на теплые доски — и

135думали, думали. Ветер, пробегая по саду, доносил до нас шелкови-

стый шелест берез с атласно-белыми, испещренными чернью ство-

лами и широко раскинутыми зелеными ветвями, ветер, шумя и

шелестя, бежал с полей — и зелено-золотая иволга вскрикивала рез-

ко и радостно, колом проносясь над белыми цветами за болтливыми

галками, обитавшими с многочисленным родством в разваливших-

ся трубах и в темных чердаках, где пахнет старыми кирпичами и

через слуховые окна полосами падает на бугры серо-фиолетовой золы

золотой свет; ветер замирал, сонно ползали пчелы по цветам у бал-

кона, совершая свою неспешную работу, — и в тишине слышался

только ровный, струящийся, как непрерывный мелкий дождик, ле-

пет серебристой листвы тополей...

№20

Осенний свинцовый вечер; холодный дождь, мелкий, как пыль,

неутомимо сеет на крыши домов Берлина, на зонтики почтенных

немцев и камень мостовой; крупные, краснощекие люди торопливо

разносят свои сытые тела, большие животы по улицам, скучно пря-

мым.

Огромный город — сегодня весь мокрый, озябший и хмурый —

утомительно правилен, он — точно шахматная доска, и кто-то не-

видимый гоняет по ней черные фигуры, молча играя трудную, слож-

ную игру.

Между крыш, над черной, спутанной сетью деревьев, тускло

блестит купол рейхстага, как золотой шлем великана-рыцаря, пле-

ненного и связанного толстыми цепями улиц, каменно-серыми зве-

ньями домов.

Вспыхивают бледные, холодные огни, и вода на мостовой в ще-

лях и выбоинах камня светится синевато, тонкие маленькие ручьи

напоминают вены, густую, отравленную кровь. От огней родились

тени, тяжелый город, еще более тяжелея, оседает к мокрой земле:

дома становятся ниже, угрюмей, люди — меньше, суетливее; все

вокруг стареет, морщится; гуще выступает сырость на толстых сте-

нах, яснее слышен шум воды в водостоках, и покорно падают на

плиты тротуара тяжелые капли с крыш.

Скучно. Этот город — такой большой, серый, хвастливо чис-

тый — неуютен, как будто он создан не для людей, а напоказ, и

люди живут порабощенные камнем. Они мечутся в улицах города,

как мыши в мышеловке, жалко смотреть на них: жизнь их кажется

бессмысленной, непоправимо, навсегда испорченной — никогда снине станут выше того, что создано ими до этого дня, не почувствуют

себя в силе жить иначе — свободней и светлей.

Хрипло ухают и гудят автомобили, гремит и воет блестящий ва-

гон трамвая, синие искры брызгают из-под его колес; недоверчиво

хмурятся подслеповатые окна домов и холодно плачут о чем-то. Все

кажется смертельно усталым, и всюду сырость, точно пот больного

лихорадкой.

№21

Уже более трех часов прошло с тех пор, как я присоединился к

мальчикам. Месяц взошел наконец; я его не тотчас заметил: так он

был мал и узок. Эта безлунная ночь, казалось, была все так же велико-

лепна, как и прежде. Но уже склонились к темному краю земли многие

звезды, еще недавно высоко стоявшие на небе. Все совершенно затих-

ло крутом, как обыкновенно затихает все только к утру: все спало креп-

ким, неподвижным, предрассветным сном. В воздухе уже не так сильно

пахло, — в нем снова как будто разливалась сырость... Недолги летние

ночи! Разговор мальчиков угасал вместе с огнями... Собаки тоже дре-

мали; лошади, сколько я мог различить, при чуть брезжущем, слабо

льющемся свете звезд, тоже лежали, понурив головы... Сладкое забы-

тье напало на меня; оно перешло в дремоту.

Свежая струя пробежала по моему лицу. Я открыл глаза: утро за-

чиналось. Еще нигде не румянилась заря, но уже забелелось на восто-

ке. Все стало видно, хотя смутно. Бледно-серое небо светлело, холо-

дело, синело; звезды то мигали слабым светом, то исчезали; отсыре-

ла земля, кое-где стали раздаваться живые звуки, и жидкий, ранний

ветерок уже пошел бродить и порхать над землею. Я проворно встал и

подошел к мальчикам. Они все спали как убитые вокруг костра; один

Павел приподнялся и пристально посмотрел на меня.

Я кивнул ему головой и пошел восвояси вдоль реки. Не успел я

отойти двух верст, как уже полились кругом меня по широкому мок-

рому лугу, и спереди по холмам, от лесу до лесу, и сзади по длин-

ной пыльной дороге, по сверкающим обагренным кустам, и по реке,

стыдливо синевшей из-под редеющего тумана, — полились сперва

алые, потом красные, золотые потоки молодого, горячего света...

Все зашевелилось, проснулось, запело...

Всюду лучистыми алмазами зарделись крупные капли росы; мне

навстречу, чистые и ясные, словно тоже обмытые утренней прохла-

дой, пронеслись звуки колокола, и вдруг мимо меня, погоняемый

знакомыми мальчиками, промчался отдохнувший табун...Я, к сожалению, должен прибавить, что в том же году Павла не

стало. Он не утонул: он убился, упав с лошади. Жаль, славный был

парень!

№22

Хорошо идти по земле ранним утром. Воздух еще не знойный,

но уже не холодный, приятно освежает. Солнце, еще не вошедшее

в силу, греет бережно и ласково. Под косыми лучами весьма неяр-

кого утреннего света все кажется рельефнее, выпуклее: и мостик че-

рез неширокую, но полную водой канаву, и деревья, подножья ко-

торых еще затоплены тенью, а темно-зеленые верхушки влажно по-

блескивают (сквозь них брезжут лучи солнца), и невысокие, но сплошь

покрытые бессчетным количеством листьев кусты. Даже небольшие

неровности на дороге и по сторонам ее бросают свои маленькие тени,

чего уж не будет в яркий полдень.

В лесу то и дело попадаются болотца, черные и глянцевитые.

Тем зеленее кажется некошеная трава, растущая возле них. Иногда

из глубины безгранично обширного леса прибежит рыженький при-

ятно журчащий ручеек. Он пересекает дорожку и торопливо скрыва-

ется в смешанном лесу. А в одном месте из лесного мрака выполз,

словно гигантский удав, сочный, пышный поток мха. В середине

его почти неестественной зелени струится ярко-коричневый ручеек.

Нужно сказать, что коричневая вода этих мест нисколько не мут-

на. Она почти прозрачна, если зачерпнуть ее граненым стаканом,

но сохраняет при этом золотистый оттенок. Видимо, очень уж тонка

та торфяная взвесь, что придает ей этот красивый цвет.

На лесной дороге, расходясь веером, лежали бок о бок тени от

сосен, берез и елей. Лес был не старый, но чистый, без подлеска.

Километра через два слева и справа от бороздчатой дороги тяну-

лись быстрорастущие кусты, какие могут расти только по берегам

небольшой речонки. Возле них всюду была видна молодая поросль.

№23

Под легким дуновением знойного ветра море вздрагивало и, по-

крываясь мелкой рябью, ослепительно ярко отражавшей солнце, улы-

балось голубому небу тысячами серебряных улыбок. В пространстве

между морем и небом носился веселый плеск волн, взбегавших на

пологий берег песчаной косы. Все было полно живой радости: звук и

блеск солнца, ветер и соленый аромат воды, жаркий воздух и желтый

песок. Узкая длинная коса, вонзаясь острым шпилем в безграничную

338пустыню играющей солнцем воды, терялась где-то вдали, где зной-

ная мгла скрывала землю. Багры, весла, корзины да бочки беспоря-

дочно валялись на косе. В этот день даже чайки истомлены зноем.

Они сидят рядами на песке, раскрыв клювы и опустив крылья, или

же лениво качаются на волнах. Когда солнце начало спускаться в море,

неугомонные волны то играли весело и шумно, то мечтательно ласко-

во плескались о берег. Сквозь их шум на берег долетали не то вздохи,

не то тихие, ласково зовущие крики. Солнце садилось, и на желтом

горячем песке лежал розоватый отблеск его лучей. И жалкие кусты

ив, и перламутровые облака, и волны, взбегавшие на берег, — все

готовилось к ночному покою. Одинокий, точно заблудившийся в тем-

ной дали моря, огонь костра то ярко вспыхивал, то угасал, как бы

изнемогая. Ночные тени ложились не только на море, но и на берег.

Вокруг было только безмерное, торжественное море, посеребренное

луной, и синее, усеянное звездами небо.

№24

Обыкновенная земля

В Мещерском крае нет никаких особенных красот и богатств, кро-

ме лесов, лугов и прозрачного воздуха. И тем не менее этот край

нехоженых троп и непуганых зверей и птиц обладает большой притяга-

тельной силой. Он так же скромен, как картины Левитана, но в нем,

как и в этих картинах, заключается вся прелесть и все незаметное на

первый взгляд разнообразие русской природы. Что можно увидеть в

Мещерском крае? Цветущие, никогда не кошенные луга, стелющие-

ся туманы, сосновые боры, лесные озера, высокие стога, пахнущие

сухим и теплым сеном. Сено в стогах остается теплым в течение всей

зимы. Мне приходилось ночевать в стогах в октябре, когда иней по-

крывает траву на рассвете, и я вырывал в сене глубокую нору. Зале-

зешь в нее — сразу согреешься и спишь в продолжение всей ночи,

будто в натопленной комнате. А над лугами ветер гонит свинцовые

тучи. В Мещерском крае можно увидеть, вернее, услышать такую

торжественную тишину, что бубенчик заблудившейся коровы слышен

издалека, почти за километры, если, конечно, день безветренный.

Летом в ветреные дни леса шумят великим океанским гулом и верши-

ны гигантских сосен гнутся вслед пролетающим облакам.

Вот невдалеке неожиданно блеснула молния. Пора искать убежи-

ща для спасения от неожиданного дождя. Надеюсь, удастся скрыть-

ся вовремя вон под тем дубом. Под этим естественным, созданным

339щедрой природой шатром никогда не промокнешь. Но вот отблис-

тали молнии, и полчища туч унеслись куда-то вдаль. Пробравшись

через мокрый папоротник и какую-то стелющуюся растительность,

выбираемся на едва приметную тропинку. Как прекрасна Мещера,

когда привыкнешь к ней! Все становится родным: крики перепелов,

суетливый стук дятлов, и шорох дождей в рыжей хвое, и плач ивы

над заснувшей рекой.

№25

Серпилин смотрел на дорогу и на все, мимо чего ехали, с нео-

слабным вниманием, с особой остротой зрения, рождавшейся от

мысли, что, может быть, придется проститься со всем этим.

Ледяная, разъезженная грузовиками дорога, с накатанными до

блеска буграми и впадинами, такими твердыми, что, кажется, их

не взять никакой весне. Сколько видит глаз — ни одного населенно-

го пункта. Все живое живет и мерзнет в землянках или приткнулось к

редким развалинам, оставшимся после осенних боев. К таким вот,

как эти двухметровые кирпичные стены в полукилометре от дороги.

Впоследствии, вспоминая эту дорогу, Серпилин видел верени-

цы машин. На одном из встречных тяжело груженных чем-то грузо-

виков везли знакомые ящики с концентратами. С питанием на фронте

последний месяц было неплохо, а с топливом — бедственно. Теле-

графные столбы поодаль от дороги — самые верные свидетели. К

каждому протянулось от дороги по нескольку цепочек следов. А у

столбов для несведущего глаза странный вид: от подножия и на вы-

соту поднятой человеческой руки все они кверху или книзу расширя-

ются до нормальной толщины, а в середине обструганы до пределов

возможного. На каждом оставлено ровно столько дерева, только чтоб

не сломалось от ветра.

Дорога в батальон, куда направлялись Серпилин и Птицын, ор-

динарец, была небезопасна: постреливали. Вот и сейчас в трехстах

метрах, там, куда они добирались, хлопнула мина, издалека доно-

сился приглушенный гул артиллерийской канонады. Под аккомпа-

немент этих привычных звуков Серпилин думал о том, что Птицы-

ну, этому далеко не молодому и многосемейному человеку (по граж-

данской специальности счетоводу), сам бог велел быть ординарцем.

Что касается храбрости, то Птицын был не храбрее и не трусливее

других: человек как человек. Боязнь смерти выражалась у него только

в одном: под огнем ординарец старался держаться впритирку к Сер-

пилину, полагая в душе, что генерала не убьет.

О№26

Теперь по деревням уже не водят медведей. Да и цыгане стали

редко бродить: большей частью они живут в тех местах, где приписа-

ны, и только иногда, отдавая дань своей вековой привычке, выби-

раются куда-нибудь на выгон, натягивают закопченное полотно и

живут целыми семьями, занимаясь ковкой лошадей, коновальством

и барышничеством. Мне случалось видеть даже, что шатры уступали

место на скорую руку сколоченным дощатым балаганам. Это было в

губернском городе: недалеко от больницы и базарной площади, на

клочке еще не застроенной земли, рядом с почтовой дорогой.

Из балаганов слышался лязг железа; я заглянул в один из них:

какой-то старик ковал подковы. Я посмотрел на его работу и уви-

дел, что это уже не прежний цыган-кузнец, а простой мастеровой;

проходя уже довольно поздно вечером, я подошел к балагану и уви-

дел старика за тем же занятием. Странно было видеть цыганский

табор почти внутри города: дощатые балаганы, костры с чугунными

котелками, в которых закутанные пестрыми платками цыганки ва-

рили какие-то яства.

Цыгане шли по деревням, давая в последний раз свои представ-

ления. В последний раз медведи показывали свое искусство: пляса-

ли, боролись, показывали, как мальчишки горох воруют. В после-

дний раз приходили старики и старухи, чтобы полечиться верным,

испытанным средством: лечь на землю под медведя, который ло-

жился на пациента брюхом, широко растопырив во все стороны по

земле свои четыре лапы. В последний раз их вводили в хаты, при-

чем, если медведь добровольно соглашался войти, его вели в пере-

дний угол, и сажали там, и радовались его согласию как доброму

знаку.

№27

В течение прошлого лета мне пришлось жить в старинной под-

московной усадьбе, где было настроено и сдавалось несколько не-

больших дач. Никак не ожидал я этого: дачи под Москвой, никогда

еще не жил дачником без какого-то ни было дела в усадьбе, столь

непохожей на наши степные усадьбы, и в таком климате.

В парке усадьбы деревья были так велики, что дачи, кое-где

построенные в нем, казались под ним малы, имея вид туземных

жилищ под деревьями в тропических странах. Пруд в парке, напо-

ловину затянутый зеленой ряской, стоял как громадное черное зер-

кало.

141Я жил на окраине парка, примыкавшего к негустому смешанно-

му лесу; дощатая дача моя была не достроена, неконопаченые сте-

ны, неструганые полы, мебели почти никакой. От сырости, по-

видимому никогда не исчезавшей, мои сапоги, валявшиеся под кро-

ватью, обрастали бархатом плесени.

Все лето почти непрестанно шли дожди. Бывало, то и дело в

яркой синеве скапливались белые облака и вдали перекатывался гром,

потом начинал сыпать сквозь солнце блестящий дождь, быстро пре-

вращавшийся от зноя в душистый сосновый пар. Как-то неожидан-

но дождь заканчивался, и из парка, из леса, с соседних пастбищ —

отовсюду снова слышалась радостная птичья разноголосица.

Перед закатом по-прежнему оставалось ясно, и на моих дощатых

стенах дрожала, падая в окна сквозь листву, хрустально-золотая сет-

ка низкого солнца.

Темнело по вечерам только к полуночи: стоит и стоит полусвет

запада по совершенно неподвижным, притихшим лесам. В лунные

ночи этот полусвет как-то странно мешался с лунным светом, тоже

неподвижным, заколдованным. И по тому спокойствию, что цари-

ло повсюду, по чистоте неба и воздуха все казалось, что дождя уже

больше не будет. Но вот я, засыпая, вдруг слышал: на крышу опять

рушится ливень с громовыми раскатами, кругом беспредельная тьма

и в отвес падающие молнии.

Утром в сырых аллеях, на лиловой земле, расстилались пестрые

тени и ослепительные пятна солнца, цокали птички, называемые

мухоловками, и хрипло трещали дрозды. А к полудню опять пари-

ло, находили облака и начинал сыпать дождь.

№28

Он сердито швырнул окурок, зашипевший в луже, засунул руки

в карманы расстегнутого, развеваемого ветром пальто и, нагнув еще

не успевшую проясниться от дообеденных уроков голову и ощущая в

желудке тяжесть скверного обеда, принялся шагать сосредоточенно и

энергично. Но как ни шагал, все, что было кругом, шло вместе с

ним: и наискось ливший дождь, мочивший лицо, и заношенный

студенческий мундир, и громадные дома, чуждо и молчаливо тес-

нившиеся по обеим сторонам узкой улицы, и прохожие, мокрые,

угрюмые, которые казались в дождь все, как один. Все это знако-

мое, повторяющееся день изо дня, надоедливо шло вместе с ним,

ни на минуту, ни на мгновенье не отставая.

И вся обстановка его теперешней жизни, все одна и та же.

342повторяющаяся изо дня в день, казалось, шла вместе с ним: утром

несколько глотков горячего чаю, потом бесконечная беготня по уро-

кам.

И все дома его клиентов были на один манер, и жизнь в них шла

на один манер, и отношения к нему и его к ним были одни и те же.

Казалось, он только менял в течение дня улицы, но входил к одним

и тем же людям, к одной и той же семье, несмотря на разность

физиономий, возрастов и общественного положения.

Он позвонил. Долго не открывали. Загривов стоял насупившись.

Дождь все так же косо мелькал, чисто омытые тротуары влажно

блестели. Извозчики, нахохлившись, дергали вожжами так же, как

и всегда. В этой покорности чувствовалась своя особенная, недо-

ступная окружающим жизнь.

В пустой, голой, даже без печки комнате стояли три стула. На

столе лежали две развернутые тетради с положенными на них каран-

дашами. Обыкновенно при входе Загривова у стола его встречали,

глядя исподлобья, два плечистых угрюмых реалиста.

Старший, вылитая копия отца, был в пятом классе. Глядя на

этот низкий заросший жесткими волосами лоб, на эту срезанную

назад тяжелую, неправильную голову, казалось, что в толстом че-

репе оставался очень небольшой уголок для мозга.

Загривов никогда не видел их матери, но почему-то казалось,

что в младшем сквозь тяжелую оболочку отца сквозили мягкие, жен-

ственные черты матери, живые, жаждущие света, жизни. Каза-

лось, он делал тщетные усилия и попытки выбиться из какой-то

тяжелой, давившей обстановки, бился угрюмо, не умея и не имея с

кем поделиться, отвести душу.

Со своими учениками Загривов никогда ни о чем постороннем не

заговаривал. Между ним и его учениками всегда стояла стена отчуж-

дения. В доме так же царила строгая, суровая тишина, как будто

никто не ходил, не разговаривал, не смеялся.

№29

Метель

Долго мы ехали, но метель все не ослабевала, а, наоборот, как

будто усиливалась. День был ветреный, и даже с подветренной сто-

роны чувствовалось, как непрестанно гудит в какую-то скважину сни-

зу. Ноги мои стали мерзнуть, и я напрасно старался набросить на них

что-нибудь сверху. Ямщик то и дело поворачивал ко мне обветренное

143лицо с покрасневшими глазами и обындевевшими ресницами и что-

то кричал, но мне не разобрать было ничего. Он, вероятно, пытал-

ся приободрить меня, так как рассчитывал на скорое окончание пу-

тешествия, но расчеты его не оправдались, и мы долго плутали во

тьме. Он еще на станции уверял, что к ветрам всегда притерпеться

можно, только я, южанин и домосед, претерпевал эти неудобства

моего путешествия, скажу откровенно, с трудом. Меня не покида-

ло ощущение, что предпринятая мною поездка вовсе не безопасна.

Ямщик уже давно не тянул свою безыскусную песню; в поле была

полная тишина, белая, застывшая; ни столба, ни стога, ни ветрянок

мельницы — ничего не видно. К вечеру метель поутихла, но непро-

ницаемый в поле мрак — тоже невеселая картина. Лошади как будто

заторопились, и серебряные колокольчики зазвенели на дуге.

Выйти из саней было нельзя: снегу навалило на пол-аршина,

сани непрерывно въезжали в сугроб. Я насилу дождался, когда мы

подъехали наконец к постоялому двору.

Гостеприимные хозяева долго нянчились с нами: оттирали, обо-

гревали, потчевали чаем, который, кстати сказать, здесь пьют на-

столько горячим, что я ожег себе язык, впрочем, это нисколько не

мешало нам разговаривать по-дружески, будто мы век знакомы. Не-

преодолимая дрема, навеянная теплом и сытостью, нас, разумеет-

ся, клонила ко сну, и я, поставив свои валяные сапоги на прото-

пленную печь, лег и ничего не слышал: ни пререканий ямщиков, ни

перешептывания хозяев — заснул как убитый. Наутро хозяева на-

кормили незваных гостей и вяленой олениной, и стреляными зайца-

ми, и печенной в золе картошкой, напоили теплым молоком.

№30

Ночь в Балаклаве

В конце октября, когда дни еще по-осеннему ласковы, Балакла-

ва начинает жить своеобразной жизнью. Уезжают обремененные че-

моданами и баулами последние курортники, в течение долгого здеш-

него лета наслаждавшиеся солнцем и морем, и сразу становится про-

сторно, свежо и по-домашнему деловито, точно после отъезда

нашумевших непрошеных гостей.

Поперек набережной расстилаются рыбачьи сети, и на полирован-

ных булыжниках мостовой они кажутся нежными и тонкими, словно

паутина. Рыбаки, эти труженики моря, как их называют, ползают по

разостланным сетям, как будто серо-черные пауки, исправляющие

: •разорванную, воздушную пелену. Капитаны рыболовецких баркасов

точат иступившиеся белужьи крючки, а у каменных колодцев, где

беспрерывной серебряной струйкой лепечет вода, судачат, собираясь

здесь в свободные минуты, темнолицые женщины — местные жи-

тельницы.

Опускаясь за море, садится солнце, и вскоре звездная ночь, сменяя

короткую вечернюю зарю, обволакивает землю. Весь город погружа-

ется в глубокий сон, и наступает тот час, когда ниоткуда не доносит-

ся ни звука. Лишь изредка хлюпает вода о прибрежный камень, и

этот одинокий звук еще более подчеркивает ничем не нарушаемую

тишину. Чувствуешь, как ночь и молчание слились в одном черном

объятии.

Нигде, по-моему, не услышишь такой совершенной, такой иде-

альной тишины, как в ночной Балаклаве.

№31

На сенокосе

Трава на некошеном лугу, невысокая, но густая, оказалась не

мягче, а еще жестче, однако я не сдавался и, стараясь косить как

можно лучше, шел не отставая.

Владимир, сын бывшего крепостного, не переставая махавший

косой, почем зря резал траву, не выказывая ни малейшего усилия.

Несмотря на крайнюю усталость, я не решался попросить Владими-

ра остановиться, но чувствовал, что не выдержу: так устал.

В это время Владимир сам остановился и, нагнувшись, взял

травы, не торопясь вытер косу и стал молча точить. Я не спеша

опустил косу и облегченно вздохнул, оглядевшись.

Невзрачный мужичонка, прихрамывая шедший сзади и, по-ви-

димому, тоже уставший, сейчас же, не доходя до меня, остановил-

ся и принялся точить, перекрестившись.

Наточив свою косу, Владимир сделал то же с моей косой, и мы

не медля пошли дальше. Владимир шел мах за махом, не останав-

ливаясь, и, казалось, не чувствовал никакой усталости. Я косил из

всех сил, стараясь не отставать, и все более ослабевал. С деланным

безразличием махая косой, я все более убеждался, что у меня не

хватит сил даже для считанных махов косы, нужных, чтобы закон-

чить ряд.

Наконец ряд был пройден, и, вскинув на плечо косу, Владимир

пошел по уже хоженному покосу, ступая по следам, оставленным

Мкаблуками. Пот, не унимаясь, скатывался с моего лица, и вся ру-

баха моя была мокра, словно моченная в воде, но мне было хорошо:

я выстоял.

№32

Вернув Маргарите подарок Воланда, Азазелло распрощался с нею,

спросил, удобно ли ей сидеть. Гелла сочно расцеловалась с Марга-

ритой, кот приложился к ее руке, и провожатые тотчас растаяли в

воздухе, не считая нужным утруждать себя подъемом по лестнице.

Грач, включив фары, выкатил в ворота мимо мертво спящего чело-

века в подворотне, и огни большой черной машины пропали среди

других огней на бессонной и шумной Садовой.

Через час в одном из арбатских переулков, в подвале маленького

домика, в первой комнате, где все было так же, как было до страш-

ной осенней ночи прошлого года, за столом, накрытым бархатной

скатертью, под лампой с абажуром, возле которой стояла вазочка с

ландышами, сидела Маргарита и тихо плакала от пережитого потря-

сения и счастья. Перед ней лежала исковерканная огнем тетрадь и

возвышалась стопка нетронутых тетрадей. Домик молчал. В сосед-

ней маленькой комнате спал мастер, и его ровное дыхание было

беззвучно.

Наплакавшись, Маргарита взялась за не тронутую огнем тетрадь

и поняла: именно ее она перечитывала перед свиданием с Азазелло

под Кремлевской стеной. Не пытаясь уснуть, Маргарита рассматри-

вала рукопись, гладила ее, как гладят любимую кошку, и, повора-

чивая тетрадь в руках, оглядывала со всех сторон, то останавливаясь

на титульном листе, то открывая конец. На нее накатала вдруг ужасная

мысль, что все это колдовство, что тетради исчезнут из глаз и что,

если она, проснувшись, сейчас окажется в своей спальне в особня-

ке, ей придется идти топиться.

Но эта страшная мысль, как отзвук долгих страданий, пережива-

емых ею, была последней. Ничто не исчезало: всесильный Воланд

был действительно всесилен. Маргарита могла сколько угодно, хотя

бы до самого рассвета, шелестеть листами тетрадей, разглядывать их

и целовать и перечитывать слова: «Тьма, пришедшая со Средиземно-

го моря, накрыла ненавидимый прокуратором город... Да, тьма...»

№33

Сумерки, может быть, и были причиной того, что внешность

прокуратора резко изменилась. Он как будто на глазах постарел,

(6сгорбился и, кроме того, стал тревожен. Один раз он оглянулся и

почему-то вздрогнул, бросив взгляд на пустое кресло, на спинке

которого лежал плащ. Приближалась прозрачная ночь, вечерние тени

играли свою игру, и, вероятно, усталому прокуратору померещи-

лось, что кто-то сидит в пустом кресле. Допустив малодушие, по-

шевелив брошенный плащ, прокуратор, оставив его, забегал по бал-

кону, то подбегая к столу и хватаясь за чашу, то останавливаясь и

начиная бессмысленно глядеть в мозаику пола.

В течение сегодняшнего дня уже второй раз на него пала тоска.

Потирая висок, в котором от утренней боли осталось только ноющее

воспоминание, прокуратор все силился понять, в чем причина его

душевных мучений, и, поняв это, он постарался обмануть себя.

Ему ясно было, что, безвозвратно упустив что-то сегодня утром, он

теперь хочет исправить упущенное какими-то мелкими и ничтожны-

ми, а главное, запоздавшими действиями. Но это очень плохо уда-

валось прокуратору. На одном из поворотов, круто остановившись,

прокуратор свистнул, и из сада выскочил на балкон гигантский ост-

роухий пес в ошейнике с золочеными бляшками.

Прокуратор сел в кресло; Банга, высунув язык и часто дыша,

уселся у ног хозяина, причем радость в глазах пса означала, что

кончилась гроза и что он опять тут, рядом с человеком, которого

любил, считал самым могучим в мире, повелителем всех людей,

благодаря которому и самого себя пес считал привилегированным

существом, высшим и особенным. Но, улегшись у ног хозяина и

даже не глядя на него, пес сразу понял, что хозяина его постигла

беда, и поэтому Банга, поднявшись и зайдя сбоку, положил лапы и

голову на колени прокуратору, что должно было означать: он утеша-

ет своего хозяина и несчастье готов встретить вместе с ним. Это он

пытался выразить и в глазах, скашиваемых к хозяину, и в насторо-

жившихся, навостренных ушах. Так оба они, пес и человек, любя-

щие друг друга, встретили праздничную ночь.

№34

Я проснулся ранним утром. Комната была залита ровным жел-

тым светом, будто от керосиновой лампы. Свет шел снизу, из окна,

и ярче всего освещал бревенчатый потолок. Странный свет — неяр-

кий и неподвижный — был вовсе не похож на солнечный. Это све-

тили осенние листья.

За ветреную и долгую ночь сад сбросил сухую листву. Она лежала

разноцветными грудами на земле и распространяла тусклое сияние,

j. i 'и от этого сияния лица людей казались загорелыми. Осень смешала

все чистые краски, какие существуют на свете, и нанесла их, как на

холст, на далекие пространства земли и неба.

Я видел сухую листву, не только золотую и пурпурную, но и фио-

летовую, и серую, и почти серебряную. Краски, казалось, смягчи-

лись из-за осенней мглы, неподвижно висели в воздухе. А когда бес-

прерывно шли дожди, мягкость красок сменялась блеском: небо, по-

крытое облаками, все же давало достаточно света, чтобы мокрые леса

могли загораться вдали, как величественные багряные и золотые по-

жары. Теперь конец сентября, и в небе какое-то странное сочетание

наивной голубизны и темно-махровых туч. Временами проглядывает

ясное солнце, и тогда еще чернее делаются тучи, еще голубее чистые

участки неба, еще чернее неширокая проезжая дорога, еще белее про-

глядывает сквозь полуопавшие липы старинная колокольня.

Если с этой колокольни, забравшись по деревянным расшатан-

ным лестницам, поглядеть на северо-запад, то сразу расширится

кругозор. Отсюда особенно хорошо видна речонка, обвивающая под-

ножие холма, на котором раскинулась деревня. А вдали виднеется

лес, подковкой охвативший весь горизонт.

Стало смеркаться, с востока наносило то ли низкие тучи, то ли

дым гигантского пожара, и я вернулся домой. Уже поздним вечером

вышел в сад, к колодцу. Поставив на сруб толстый фонарь, достал

воды. В ведре плавали желтые листья. Никуда от них не спрятать-

ся — они были повсюду. Стало трудно ходить по дорожкам сада:

приходилось идти по листьям, как по настоящему ковру. Мы нахо-

дили их и в доме: на полу, на застеленной кровати, на печке —

всюду. Они были насквозь пропитаны их винным ароматом.

№35

После полудня стало так жарко, что пассажиры перебрались на

верхнюю палубу. Несмотря на безветрие, вся поверхность реки ки-

пела дрожащей зыбью, в которой нестерпимо ярко дробились сол-

нечные лучи, производя впечатление бесчисленного множества се-

ребряных шариков. Только на отмелях, там, где берег длинным

мысом врезался в реку, вода огибапа его неподвижной лентой, спо-

койно синевшей среди этой блестящей ряби.

На небе не было ни тучки, но на горизонте кое-где протянулись

тонкие белые облака, отливавшие по краям, как мазки расплавлен-

ного металла. Черный дым, не подымаясь над трубой, стлался за

пароходом длинным грязным хвостом.

148Снизу, из машинного отделения, доносилось непрерывное ши-

пение и какие-то глубокие, правильные вздохи, в такт которым в%цра-

гивала деревянная палуба «Ястреба». За кормой, догоняя ее, бежали

ряды длинных широких волн; белые курчавые волны неожиданно

бешено вскипали на их мутно-зеленой вершине и, плавно опустив-

шись вниз, вдруг таяли, точно прятались под воду. Волны без уста-

ли набегали на берег и, разбившись с шумом об откос, бежали на-

зад, обнажая песчаную отмель, всю изъеденную прибоем.

Это однообразие не прискучивало Вере Львовне и не утомляло ее:

на весь божий мир она глядела сквозь радужную пелену тихого очаро-

вания. Ей все казалось милым и дорогим: и пароход, необыкновен-

но белый и чистенький, и капитан, здоровенный толстяк в

парусиновой паре, с багровым лицом и звериным голосом, охрип-

шим от непогод, и лоцман, красивый чернобородый мужик, кото-

рый вертел в своей стеклянной будочке колесо штурвала, в то время

как его острые, прищуренные глаза неподвижно глядели вдаль.

Вдали показалась пристань — маленький красный дошатый до-

мик, выстроенный на барке. Капитан, приложив рот к рупору, про-

веденному в машинное отделение, кричал командные слова, и его

голос, казалось, выходил из глубокой бочки: «Самый малый! Зад-

ний ход!»

Около станции толпились бабы и девчонки; они предлагали пас-

сажирам сушеную малину, бутылки с кипяченым молоком, соле-

ную рыбу, вареную и печеную баранину.

Жара понемногу спадата. Пассажиры заметили, как солнце са-

дилось в пожаре кроваво-пурпурного пламени и растопленного золо-

та. Когда же яркие краски поутихли, то весь горизонт осветился

ровным пыльно-розовым сиянием. Наконец и это сияние померк-

ло, и только невысоко над землей, в том месте, где закатилось сол-

нце, осталась неясная длинная розовая полоска, незаметно перехо-

дившая вверху неба в нежно-голубоватый оттенок вечернего неба.

№36

Стелется бескрайняя равнина и, простираясь до самого горизон-

та, лежит свободно, просторно, открытая настежь всем ветрам. Из-

давна она славилась сенокосными лугами, пастбищами да вольным

житьем овечьих стад. Весной тут наливались соком такие некошеные

травы, полыхало такое разноцветие, что когда проходила косилка,

то следом за ней расстилалась будто не трава, а ковер из цветов.

Давно не стало в этих местах ни трав, ни цветов: вдоль и поперек

349погуляли плуги, и теперь стояла, покачивая золочеными колосья-

ми, пшеница. Только кое-где на пригорке ранним июньским утром

поднимался, как необыкновенное чудо, полевой мак, темно-крас-

ный, похожий на затерявшийся в пшеничном царстве одинокий ого-

нек, или на древнем кургане подставляла в ветреную погоду свои

развевающиеся кудри ковыль-трава. Цепко держалась также полынь,

не умирала, сизым дымком причудливо курилась то близ дороги, то

на выгоне, примыкавшем к хутору.

У моей бабушки с полынью связана древняя дружба. «Полынь —

растение полезное», — говорила она. Земляной, мазанный глиной

пол в своей хате бабушка устилала полынью, словно зеленым паху-

чим ковром. Идешь по такому ковру, а он зыблется, потрескивает

под ногами и издает ни с чем не сравнимый аромат. Бабушке были

известны и целебные свойства полыни. При каких только болезнях

не применяла она ее, и одним из бабушкиных пациентов был не кто

иной, как я сам.

Когда я учился в пятом классе, у меня заболело горло и бабушка

перво-наперво приготовила отвар цветков полыни — это была такая

горечь, какой я никогда не пробовал, однако горло вскоре прошло.

Прополощешь горло отваром, положишь на нос веточки с цветочка-

ми, хорошенько подышишь ими — и хвори как не бывало.

Впоследствии в течение многих лет, особенно в те минуты, ког-

да вспоминаю о бабушке и о хуторе, я чувствую такой приятный для

меня запах полыни, и он, этот запах, словно невидимым магни-

том, каждую весну тянет туда, на приволье, где я вырос.

№37

Старик с мальчиком и собакой обошли весь дачный поселок и

уже собирались сойти к морю. По левую сторону оставалась еще одна,

последняя дача. Ее не было видно из-за высокой каменной стены,

над которой возвышались запыленные кипарисы, похожие на длин-

ные черно-серые веретена. Только сквозь чугунные ворота, похожие

своей причудливой резьбой на кружево, можно было рассмотреть

уголок свежего, точно ярко-зеленого шелка, газона, круглые цве-

точные клумбы и вдали, на заднем плане, крытую сквозную аллею.

Посередине газона стоял садовник, поливавший из длинного рука-

ва-шланга розы. Он прикрывал пальцем отверстие трубы, и от это-

го в фонтане бесчисленных брызг солнце играло всеми цветами раду-

• и

Дедушка собирался пройти мимо, но, заглянув в ворота, оста-

150новился в недоумении: на клумбах возвышались диковинные яркие

цветы; в водоемах плескалась прозрачная вода; перед домом стояли

два блестящих зеркальных шара, в которых странствующая труппа

отразилась вверх ногами.

Перед балконом была утоптанная площадка. Сергей расстелил на

ней свой коврик, а дедушка, установив шарманку, уже приготовил-

ся вертеть ручку, как вдруг неожиданное и странное зрелище при-

влекло их внимание.

На террасу из внутренних комнат выскочил, как бомба, издавая

пронзительные крики, мальчик лет восьми. Он был в легком мат-

росском костюмчике, с обнаженными руками. Белокурые волосы

растрепались у него небрежно по плечам. Следом за мальчиком вы-

бежало еще шесть человек: две женщины в фартуках; старый толстый

лакей с длинными седыми бакенбардами; сухопарая рыжая девица в

синем клетчатом платье; молодая, болезненного вида, но очень кра-

сивая дама в кружевном голубом капоте и, наконец, толстый лысый

господин в золотых очках. Все они были сильно встревожены.

Женщины в фартуках, всплескивая руками, щебетали скоро-скоро

подобострастными и испуганными голосами. Красноносая девица

кричала что-то очень внушительное, но совершенно непонятное, оче-

видно на иностранном языке. Рассудительным басом уговаривал

мальчика господин в золотых очках.

Между тем виновник этой суматохи, ни на секунду не прекращая

своего визга, с разбегу повалился на каменный пол и с сильным

ожесточением принялся дрыгать руками и ногами во все стороны.

— Дедушка Лодыжкин, что же это такое с ним? — спросил удив-

ленный Сергей шепотом. — Никак, драть его будут?

— Начинай, Сергей! Я знаю! — распорядился дедушка и с реши-

тельным видом завертел ручку шарманки.

№38

Миновав дремучие заросли, мы перешли вброд речонку, на бе- регу которой заметили следы углежога. К полудню мы подошли к ступенчатому склону, сложенному, по-видимому, искусным камен- щиком, и скоро увидели домишко с крышей из оцинкованного же- леза. А вот и ветхий дощатый заборишко, за которым видны моло- дые яблоньки, вишенки и черешенки. Тут же находится и немудре- ное хозяйство: десяток кур и воинственный петушок, взлетевший зачем-то на крыльцо.Робко и не надеясь, что кто-то захочет при- зреть незваных и нежданных гостей, мы постучали в дверь, обитую циновкой, но хозяева приняли нас радушно, по-свойски. Хозяйка Мария Саввична потчевала нас то топленым молоком, то печенной в золе картошкой и все не уставала нянчиться с нами. Хозяин Филипп Кузьмич охотно рассказывал о своем хозяйстве, где он знал, казалось, каждое из своих бессчетных деревьев. Скоро пришел его сын — застенчивый парень-стажер (так называл его отец), который хочет быть преемником отца. У Федора (так звали лесника) оказалось много граммофонных пластинок, и мы с удовольствием слушали му¬зыку в грамзаписи. Это было не что иное, как встреча с давно прошед¬шим временем, и что-то нежданное-негаданное нахлынуло на нас: ушед¬шая молодость, радость первых встреч, первая любовь... У отворенного окна лежали аккуратно сложенные свежевыстроганные топорища, и от них в течение ночи шел сильный пряный запах. Наутро мы изъявили сердечную благодарность любезным хозяевам и отправились в путь, рассчитывая к вечеру быть на месте, но расчет наш не оправдался. Вовсе не легким оказался наш дальнейший путь, неожиданные препятствия встали перед нами.

№39

Полет Невидима и свободна!.. По тому, как внизу два ряда редких ог¬ней слились в две непрерывные огненные черты, по тому, как быст¬ро они пропали сзади, Маргарита догадалась, что летит с чудовищ-ной скоростью, и поразилась тому, что ей легко дышится. По прошествии нескольких секунд далеко внизу, в зеленой чер-ноте, вспыхнуло новое озеро света. Прошло еще несколько секунд — такое же точно явление. — Города! Города! — прокричала Маргарита. Поворачивая голову вверх и влево, летящая любовалась тем, что луна несется под нею как сумасшедшая обратно в Москву и в то же время как будто стоит на месте. Тут Маргаритой овладела мысль, что она зря, столь исступленно гоня щетку, лишает себя возможно¬сти что-либо как следует рассмотреть. Ей что-то подсказывало, что там, куда летит, ее подождут и что незачем ей скучать от такой бешеной быстроты и высоты. Маргарита наклонила шетку щетиной вперед, так что хвост ее поднялся кверху, и, очень замедлив ход, пошла к самой земле. И это скольжение, как на воздушных салазках, вниз принесло ей наибольшее наслаждение. Земля поднялась к ней, и в черной гуще ее, до этого бесформенной, обозначились тайны и прелести земли во время лунной ночи. Маргарита летела над стелющимся туманом росистого луга, потом над прудом. Под Маргаритой хором пели ля¬гушки и, почему-то очень волнуя сердце, шумел поезд. Маргарита вскоре увидела, как он медленно, словно гусеница, полз внизу. Обогнав его, Маргарита прошла над водным зеркалом, в котором проплыла под ногами вторая луна, и, еще более снизившись, поле¬тела, чуть-чуть не задевая ногами верхушки громадных сосен.

№40

У лавочки Нигде не останавливалось столько народа, как перед картинкою лавочкой на Щукином дворе. Эта лавочка представляла, точно, самое разнородное собрание диковинок: картины большею частью были пи¬саны масляными красками, покрыты темно-зеленым лаком, в тем¬но-желтых мишурных рамах. Зима с белыми деревьями, совершен¬но красный вечер, похожий на зарево пожара, фламандский мужик с трубкой и выломанною рукою, похожий более на индейского пету¬ха в манжетах, нежели на человека, — вот их обыкновенные сюже¬ты. К этому нужно присовокупить несколько гравированных изобра¬жений: портрет Хозрева-Мирзы в бараньей шапке, портреты каких-то генералов в треугольных шляпах, с кривыми носами. Сверх того, двери такой лавочки обыкновенно бывают увешаны связками произ¬ведений, отпечатанных лубками на больших листах, которые свиде-тельствуют самородное дарование русского человека. Покупателей этих произведений обыкновенно немного, но зато зрителей — куча. Какой-нибудь забулдыга-лакей уже, верно, зевает перед ними, дер¬жа в руке судки с обедом из трактира для своего барина, который, без сомнения, будет хлебать суп не слишком горячий. Перед ним уже, верно, стоит в шинели солдат, этот кавалер толкучего рынка, продающий два перочинных ножа; торговка-охтенка с коробкою, наполненною башмаками. Всякий восхищается по-своему: мужики обыкновенно тыкают пальцами; кавалеры рассматривают серьезно; лакеи-мальчики и маль¬чишки-мастеровые смеются и дразнят друг друга нарисованными ка¬рикатурами; старые лакеи во фризовых шинелях смотрят потому толь¬ко, чтобы где-нибудь позевать; а торговки, молодые русские бабы,спешат по инстинкту, чтобы послушать, о чем калякает народ, и посмотреть, на что он смотрит.

№41

Немного времени спустя я распрощался с офицерами и вышел

из палатки. Вечерело; люди одевались в шинели, приготовляясь к

зоре. Роты выстроились в линейках, так что каждый батальон обра-

зовал замкнутый квадрат. Барабаны пробили зорю, откуда-то изда-

лека послышались слова команды: «Полки, на молитву, шапки до-

лой!» И двенадцать тысяч человек обнажили головы. «Отче наш,

иже еси на небеси», — начала наша рота. Семьдесят хоров, по двес-

ти человек в каждом, пели каждый сам по себе; выходили диссонан-

сы, но молитва все-таки звучала трогательно и торжественно.

Понемногу начали затихать хоры. Солдаты укладывались спать.

В нашей палатке, где, как и в других, помещалось шестеро на про-

странстве двух квадратных сажен, мое место было с краю. Я долго

лежал, смотря на звезды. Семь звезд Большой Медведицы блестели

низко над горизонтом, гораздо ниже, чем у нас на Севере. Смотря

на Полярную звезду, я думал, что именно в этом направлении дол-

жен быть Петербург, где я оставил мать, друзей и все самое дорогое.

Над головой блестели знакомые созвездия; Млечный Путь не тускло

светился, а сиял ясною, торжественно спокойной полосою света.

На юге какие-то большие звезды незнакомого, не видимого у нас

созвездия горели, одна красным, другая зеленоватым огнем.

Спать не хотелось; я встал и начал бродить по сырой траве между

нашим батальоном и артиллерией. Темная фигура поравнялась со

мной, гремя саблею; по ее звуку я догадался, что это офицер, и

вытянулся во фронт. Офицер подошел ко мне и оказался Венцелем.

- Не спится, Владимир Михайлович? — спросил он мягким и

тихим голосом, почти шепотом.

Мы разговорились. Венцель, видимо, очень много читал и, как

сказал один офицер, знал и языки. Замечание капитана о том, что

он «стихи долбит», тоже оказалось верным: мы заговорили о фран-

цузах, и Венцель, обругав натуралистов, перешел к сентименталис-

там и импрессионистам и даже с чувством продекламировал «Де-

кабрьскую ночь» Мюссе. Он читал хорошо: просто, и выразитель-

но, и с хорошим французским выговором. Кончив, он помолчал и

прибавил: «Да, это хорошо; но все французы вместе не стоят десяти

строк Шиллера, Гете и Шекспира».

№42

Ясные дни миновали, и Марусе опять стало хуже. На все наши

ухищрения, с целью занять ее, она смотрела равнодушно своими

большими потемневшими глазами, и мы давно уже не слышали ее

смеха. Тогда я решил обратиться к своей сестре Соне. У нее была

большая кукла, с ярко раскрашенным лицом и роскошными льня-

ными волосами, подарок покойной матери. На эту куклу я возлагал

большие надежды и потому, отозвав сестру в боковую аллейку сада,

попросил мне дать ее на время. Я так убедительно просил ее об

этом, так живо описал ей бедную больную девочку, у которой ни-

когда не было своих игрушек, что Соня, которая сначала только

прижимала куклу к себе, отдала мне ее и обещала в течение двух-

трех дней играть другими игрушками, ничего не упоминая о кукле.

Маруся, которая увядала, как цветок осенью, казалось, вдруг ожи-

ла. Маленькая кукла сделала почти чудо: Маруся, давно уже не схо-

дившая с постели, стала ходить, водя за собою свою белокурую

дочку, по временам даже бегала, по-прежнему шлепая по полу бо-

сыми ногами.

Зато мне эта кукла доставила много тревожных минут. Прежде

всего, когда я нес ее за пазухой, направляясь с ней на гору, в дороге

мне попался старый Януш, который долго провожал меня глазами.

Потом дня через два старушка-няня заметила пропажу и стала со-

ваться по углам, везде разыскивая куклу. Соня старалась унять ее,

но своими наивными уверениями, что ей кукла не нужна, что кукла

ушла гулять и скоро вернется, только вызвала недоумение служанок

и возбуждала подозрение, что тут не простая пропажа.

Отец ничего еще не знал, однако в тот же день остановил меня

на пути к садовой калитке и велел остаться дома. На следующий

день повторилось то же, и только через четыре дня я встал рано

утром и махнул через забор, пока отец еще спал.

На горе дела опять были плохи. Маруся опять слегла, и ей стало еще

хуже: лицо ее горело странным румянцем, белокурые волосы раскида-

лись по подушке; она никого не узнавала. Рядом с ней лежала злопо-

лучная кукла, с розовыми щеками и глупыми блестящими глазами.

№43

Ветер, не затихавший в течение долгих, томительных часов, упал.

Приумолкшие волны несли изломанные остатки ледяных полей, слов-

но искалеченные обломки гигантского корабля. Тучи поспешно сбе-

гали с небесного свода, унизанного ярко мерцавшими звездами, и

155северная ночь, прозрачная и холодная, как синие льды, раскинулась

над глухо рокотавшим бескрайним морем, еще не улегшимся после

недавней бури.

Понемногу море очищалось ото льда, и только одинокие глыбы

покачивались на волнах. Вокруг не было ни души, и лишь на одной

из льдин неясно выделялся силуэт высокой фигуры. Это был не кто

иной, как Сорока. Одетый в некрашеный дубленый полушубок, он

искусно работает багром, и гибкий шест бурлит и пенит воду. Кру-

гом простирается необъятная белая равнина, над которой низко сте-

лются дымчато-серые облака.

Сорока поднял голову: вверху сквозь тонкий пар мороза блеснула

золотая Медведица. Сорока толкает вперед тяжелую льдину, а в го-

лове теснятся невеселые думы: далеко в море вынесло, вторые сутки

ни разу не ел. Из последних сил бьется охотник, понимает, что

нельзя шутить с морозом. Старик помор знает, что, если останешь-

ся без движения, морозище обоймет, повеет и проникнет насквозь

холодным дыханием. Каких только ужасных историй не рассказыва-

ют на побережье! Сон постепенно овладевает человеком...

Неожиданно раздался протяжный удар ледяных громад. На мгно-

вение Сорока как бы очнулся, но, к удивлению, никак не мог от-

крыть глаз, точно слипшихся с мороза. Как далекая зарница в глу-

хую ночь, мелькнуло смутное сознание опасности. Сорока поднял-

ся, встряхнулся и пошел наугад, руководствуясь какими-то

неуловимыми для незнакомого с морем человека приметами...

Сияя величавой красотой, тихо дремлет над спокойным морем

ночь, затканная морозным туманом.

№44

Солнце невыносимо печет. Зной, разлитый в переполненном

блеском воздухе, неподвижно стоит над морем, в котором на недо-

сягаемой глубине синеет опрокинутое небо.

Андрейка, не разгибаясь, вместе с дедом выбирает из тянущей-

ся вдоль лодки сети добычу, которой набилось туда множество.

Жара, усталость мало-помалу смиряют Андрейку, и негодование

на деда у него улегается. А дед, и не подозревая Андрейкиных ка-

верз, преспокойно посасывая трубку, выбирает рыбу на корме. Он

доволен сегодняшним уловом, и его нависшие, лохматые брови не-

сколько приподнялись. К вечеру он надеялся осмотреть все сети и

ночью вернуться домой.

Вдруг Андрейка услышал голос:

•— Андрейка, спускай сеть да ставь парус!

Андрейка уставился на деда: что с ним случилось? Ведь еще и

половину сетей не досмотрели — видно, прошел косяк и рыбы

набилось множество, да никогда они раньше ночи и не возвращались

домой...

Но старик не любил повторять приказаний, и Андрейка, тороп-

ливо опустив в воду сеть, выполнил приказание, не смея расспра-

шивать деда. Парус обыкновенно подворачивали внизу и приспуска-

ли только во время сильной бури, чтоб уменьшить площадь парусно-

сти, когда ветер чересчур уже рвал. Между тем кругом стоял все тот

же неподвижный зной, — нечем было дышать, и все так же на недо-

сягаемой высоте и в бездонной глубине, друг против друга, синели

тонкой синевой два небесных свода, и вода между ними пропадала

из глаз.

— Садись на весла, — приказал дед.

Андрейка беспрекословно взялся за весла и стал грести, облива-

ясь потом.

Вверху, не особенно высоко, над морем, неслось белое, ослепи-

тельно блестящее облачко с разорванными краями. Дед Все погля-

дывал то на облачко, то на горизонт, в синеве которого терялись и

вода, и небо: оттуда, теснясь, густо лезли круглые барашки. Они

торопливо выбирались с особенной и необъяснимой при полном за-

тишье поспешностью.

Андрейка, измученный, задыхающийся от зноя и напряжения,

стал испытывать глухое беспокойство. Дед, все подгонявший Анд-

рейку, сам сел на весла, и тяжело нагруженная лодка пошла скорее

по направлению, где должен был открыться берег.

№45

Когда я вошел в Притынный кабачок, в нем уже собралось до-

вольно многочисленное общество. Посередине комнаты стоял Яшка

Турок, худой и стройный человек лет двадцати трех, одетый в дол-

гополый кафтан голубого цвета. Он смотрел удалым фабричным ма-

лым и, казалось, не мог похвастаться отличным здоровьем. Его

впалые щеки, большие беспокойные серые глаза, прямой нос с тон-

кими, подвижными ноздрями, белый покатый лоб с закинутыми

назад светло-русыми кудрями, крупные, но красивые, выразитель-

ные губы — все его лицо изобличало человека впечатлительного и

страстного. Он был в большом волнении: мигал глазами, неровно

дышал, руки его дрожали, как в лихорадке, — Яков, прозванный

357Турком, потому что действительно происходил от пленной турчан-

ки, был по душе художник во всех смыслах этого слова, а по зва-

нию — черпальщик на бумажной фабрике у купца.

Яков помолчал, взглянул кругом и закрылся рукой. Когда же

наконец Яков открыл свое лицо — оно было бледно, как у мертвого;

глаза едва мерцали сквозь опущенные ресницы. Он глубоко вздохнул

и запел... Первый звук его голоса был слаб и неровен и, казалось,

не выходил из его груди, но принесся откуда-то издалека, словно

залетел случайно в комнату. Странно подействовал этот трепещу-

щий, звенящий звук на всех нас; мы взглянули друг на друга, а жена

Николая Ивановича так и выпрямилась... За этим первым звуком

последовал другой, более твердый и протяжный, но все еще, види-

мо, дрожащий, как струна, когда, внезапно прозвенев под силь-

ным пальцем, она колеблется последним, быстро замирающим ко-

лебанием, за вторым — третий, и, понемногу разгорячась и расши-

рясь, полилась заунывная песня: «Не одна во поле дороженька

пролегала», — пел он, и всем нам сладко становилось и жутко. Я,

признаюся, редко слыхивал подобный голос: он был слегка разбит и

звенел как надтреснутый; он даже сначала отзывался чем-то болез-

ненным; но в нем была неподдельная глубокая страсть, и молодость,

и сила, и сладость, и какая-то увлекательно-беспечная, грустная

скорбь. Русская, правдивая, горячая душа звучала и дышала в нем

и так и хватала вас за сердце, хватала прямо за его русские струны.

Песнь росла, разливалась. Яковом, видимо, овладело упоение: он

уже не робел, он отдавался весь своему счастью; голос его не трепе-

тал более... Он пел, совершенно позабыв и своего соперника, и всех

нас, но, видимо, поднимаемый, как бодрый пловец волнами, на-

шим молчаливым, страстным участием.

№46

Суходол

Разразился ливень с оглушительными громовыми ударами и ог-

лушительно быстрыми, огненными змеями молний, когда мы под

вечер подъезжали к Суходолу. Черно-лиловая туча тяжело свалилась

к северо-западу, величаво заступила полнеба напротив. В стороне

от дороги, у самого поворота в Суходол, увидали мы высокую и

престранную фигуру не то старика, не то старухи. Затемно приехали

в усадьбу, где от дедовского дубового дома, не раз горевшего, ос-

тался вот этот, невзрачный, полусгнивший. Запахло самоваром,посыпались расспросы. Мы пошли бродить по темнеющим горницам,

ища балкона, выхода на галерею и сад. В углу прихожей чернел

большой образ, толсто окованный серебром и хранивший на оборот-

ной стороне родословную господ, писанную давным-давно. Доски

пола в зале были непомерно широки, темны и скользки. Пахло

жасмином в старой гостиной с покосившимися полами. Сгнивший

серо-голубой от времени балкон, с которого, за отсутствием ступе-

нек, надо было спрыгивать, тонул в крапиве. Только сад был, ко-

нечно, чудесный: широкая аллея в семьдесят раскидистых берез,

дремучие заросли малины, акации, сирени и чуть ли не целая роща

серебристых тополей.

А в полдень по-прежнему озарен был сумрачный зал солнцем,

светившим из сада. Цыпленок, неизвестно зачем попавший в дом,

сиротливо пищал, бродил по гостиной. Уже исчезали те немногие

вещественные следы прошлого, что заставали мы в Суходоле. Дом

ветшал, оседал все более.

Долги, тяжки были зимы. Холодно было в разрушающемся доме.

По вечерам еле-еле светила единственная жестяная лампочка. Ста-

рая няня сидела в странном полусвете, доходившем из дома во

внутренность ее ледяной избы, заставленной обломками старой ме-

бели, заваленной черепками битой посуды, загроможденной рух-

нувшим набок старым фортепиано.

№47

Семи лет Андрейка уже во всем помогал деду. Вставали они рано —

часа в три утра. Андрейка торопливо плескал себе в лицо холодной

водой, вытирался подолом рубашки, торопливо крестился на ту часть

неба, где горела утренняя заря, и, перевирая, читал «Отче наш» и

«Свят, свят» — две молитвы, которые он только и знал.

И на море и дома дед заставлял Андрейку делать все наравне с

собою: править парусами, грести, чинить, собирать, тянуть, спус-

кать сети, обирать рыбу. И Андрейка все делал, надрываясь от непо-

сильной работы. За малейший промах, недосмотр дед жестоко нака-

зывал Андрейку. Стоило мальчику на море неверно положить руль

или не вовремя подобрать парус, как дед подымался и тут же, не

говоря ни слова, беспощадно сек мальчика просмоленной веревкой,

от которой никогда не заживали рубцы. У Андрейки было худенькое

загорелое личико, и сам он весь был маленький и худенький.

Жизнь у него проходила однообразно, кругом было только море,

небо, степь да берег. Берег был голый, обнаженный, с размытыми

!9устьями оврагов, с песчаными косами и отмелями. Но все это

однообразное пустынное пространство для Андрейки было населено

и оживлено.

По степи, посвистывая, бегали или, как столбики, стояли у

своих нор суслики; в воздухе, мелькая по иссохшей траве, плавали

коршуны, ястребы; по курганам угрюмо чернели степные орлы. Над

песчаным берегом носились крикливые белые чайки, подбирая выб-

рошенную из сетей рыбу, иногда чуть не выхватывая ее из рук рыба-

ков; весною и осенью стоял несмолкаемый гам и шум от бесчислен-

ной перелетной птицы.

Но более всего было населено море. Тут стадами ходили стерля-

ди, осетры; в песке кишели мириады водяных вшей, ползали кра-

бы. В конце июля море начинало цвести и по ночам светиться.

Этот странный колеблющийся, то вспыхивающий, то угасающий

голубовато-зеленый свет казался Андрейке таинственно связанным

со всеми покойниками и утопленниками, которые нашли могилу в

море.

Дед Агафон был молчалив и угрюм, но когда речь заходила об

обитателях моря, морщины у него разглаживались, серые глаза доб-

родушно смотрели из-под нависших бровей, и он был готов расска-

зывать по целым суткам.

№48

Сегодня я чувствую себя так, как будто бы гора свалилась с моих

плеч. Счастье было так неожиданно! Но не стыдно ли радоваться

смерти бедной тетки только потому, что она оставила наследство,

дающее мне возможность бросить службу и вполне отдаться моему

любимому занятию. Теперь я свободен, я художник!

Мне захотелось уйти куда-нибудь подальше от людей и от Петер-

бурга; я взял краски и отправился на взморье. Вода, небо, сверкаю-

щий вдапи на солнце город, синие леса, окаймляющие берега зали-

ва, верхушки мачт на кронштадтском рейде, десятки пролетавших

мимо меня пароходов и кораблей — все показалось мне в новом све-

те. Все это мое, все это я могу схватить, и бросить на полотно, и

поставить перед изумленною силою искусства толпою. Правда, не

следовало бы продавать шкуру еще не убитого медведя; ведь пока я —

еще не бог знает какой великий художник...

Лодка быстро разрезала гладь воды. Лодочник, рослый, здоро-

вый и красивый парень в красной рубахе, без устали работал весла-

ми, то нагибаясь вперед, то откидываясь назад. Солнце закатывалосьи так эффектно играло на его загорелом лице, что мне захотелось

набросать его.

— Перестань грести, посиди минутку смирно, я тебя напишу, —

сказал я.

Он бросил весла.

— Ты сядь так, будто весла заносишь.

Он взялся за весла, взмахнул ими, как птица крыльями, и так и

замер в прекрасной позе. Я быстро набросал карандашом контур. С

каким-то особенным радостным чувством я смешивал краски.

Лодочник скоро начал уставать: его удалое выражение лииа сме-

нилось скучным, он стал зевать, складки рубахи совсем пропали.

Конечно, я не стал читать ему лекции о значении искусства, а

только сказал, что за эти картины платят хорошие деньги. Лодочник

был совершенно удовлетворен и больше не разговаривал. Этюд вы-

шел прекрасный (очень красивы эти горячие тона освещенного захо-

дящим солнцем кумача), и я возвратился домой совершенно счаст-

ливым.

№49

Перед охотой

Покамест дорога шла близ болот, в виду соснового леса, все

время отклоняясь вбок, мы зачастую вспыхивали целые выводки

уток, приютившихся здесь.

Мой спутник провожал глазами каждую птицу и втайне обдумы-

вал план нашей будущей охоты. Заметив где-нибудь утиные стаи, он

просил шофера остановиться, и мы подолгу и вволю любовались не

в меру беспечными утками, плавающими посередине тростников.

Приятно было видеть такое обилие дичи, и мы вовсе не обраща-

ли внимания на мошек и комаров, которые вперемешку летали вок-

руг и облепляли нас, лишь только мы останавливались.

Движение вперемежку с остановками развлекало нас, несмотря

на громадную потерю времени. Мой спутник признался, что нигде

и никогда не видел такого множества дичи, и добавил, что эти мес-

та, знакомые ему до сих пор только понаслышке, поистине велико-

лепны для охоты и по праву могут рассчитывать на широкую извест-

ность.

Наконец, миновав болота, мы пересекли небольшую, но глубо-

кую речонку, которую без риска не перейдешь вброд, и поехали в

сторону. Мало-помалу дорога стала подниматься, и мы въехали в

iлес, который предстояло пересечь поперек. Нам хотелось поскорее

выбраться из лесу.

А вокруг царила тишина. Сначала лес был не однородный, а

смешанный, потом сплошь пошла одна сосна, да такая высокая,

что впору корабельной мачте. Вплотную сомкнувшись своими вер-

шинами, гигантские сосны непрерывно тянулись вдоль дороги, ко-

торую пересекали вылезающие наружу корни. Сторона, по-видимо-

му, была глухая: везде виднелся лес, а полей по-прежнему не было.

Но вот сосна стала понемногу редеть, и сквозь стволы кое-где

проглядывала невдалеке равнина. По-осеннему пахло сыростью. Вда-

ли что-то блеснуло, но настолько неясно, что никак нельзя было

рассмотреть, что это такое. Понапрасну всматривались мы вдаль:

навстречу нам поднимался туман.

Тотчас после одного крутого поворота мы увидели мельничную

плотину, из которой вкривь и вкось торчали пучки хвороста. Сама

мельница была закрыта старыми ветками, усыпанными вороньими

гнездами, издали похожими на наросты.

При нашем приближении десятки ворон с резким криком разле-

телись врассыпную, неожиданно залаяли собаки, и впервые за весь

день мы остановились у человеческого жилья.

а в этом саду —

большая стеклянная оранжерея. Она была очень красива: стройные

витые колонны поддерживали все здание; на них опирались легкие

узорчатые арки, переплетенные между собою паутиной железных рам,

в которые были вставлены стекла. Особенно хороша была оранжерея,

когда солнце заходило и освещало ее золотисто-красным огнем. Тогда

она вся горела, красные отблески играли и переливались, точно в

огромном, мелко отшлифованном драгоценном камне.

Сквозь толстые прозрачные стекла виднелись заключенные в ней

растения. Несмотря на величину оранжереи, им было в ней тесно.

Корни переплетались между собой; садовники постоянно обрезали

ветви, подвязывали проволоками листья, чтобы они не могли рас-

ти, куда хотят, но и это плохо помогало. Для растений нужен был

широкий простор, родной край и свобода: они были уроженцы жар-

ких стран, нежные роскошные создания; они помнили свою родину

и тосковали по ней.

Как ни прозрачна была стеклянная крыша, но она не ясное небо.

Иногда зимой стекла замерзали и в оранжерее становилось совсемтемно. Гудел ветер, рамы обындевели, крыша покрывалась наме-

тенным снегом. Растения стояли и слушали вой ветра и вспоминали

иной ветер, теплый, влажный. В оранжерее воздух был неподви-

жен; разве только иногда зимняя буря выбивала стекло, и резкая,

холодная струя, полная инея, влетала под свод. Куда попадала эта

струя, там листья бледнели, съеживались и увядали.

Но стекла вставляли очень скоро: ботаническим садом управлял от-

личный ученый директор, не допускавший никакого беспорядка, не-

смотря на то что большую часть своего времени проводил в занятиях с

микроскопом в особой стеклянной будочке, устроенной в оранжерее.

Была между растениями одна пальма, выше и красивее всех.

Директор, сидевший в будочке, называл ее по-латыни. Но это имя

не было ее родным именем: его придумали ботаники. На пять сажен

возвышалась она над верхушками всех других растений, и эти другие

растения не любили ее: они завидовали ей. Этот рост доставлял ей

только одно горе, потому что она лучше всех помнила свое родное

небо и больше всех тосковала о нем, потому что ближе всех была к

тому, что заменяло другим его: к гадкой стеклянной крыше.

№51

Между тем наступил вечер. Засветили лампу, которая, как луна,

сквозила в трельяже с плющом. Сумрак скрыл очертания лиц и

фигуры Ольги и набросил на нее как будто покрывало; лицо было в

тени: слышался только мягкий, но сильный голос, с нервной дро-

жью чувства.

Она пела много арий и романсов, по указанию Штольца; в одних

выражалось страдание, в других — радость, но в звуках уже таился

зародыш грусти.

Ольга в строгом смысле была не красавица, то есть не было ни

белизны в ней, ни яркого колорита щек и губ, и глаза не горели

лучами внутреннего огня; ни кораллов на губах, ни жемчуга во рту не

было, ни миниатюрных рук, как у пятилетнего ребенка.

Но если б ее обратить в статую, она была бы статуя фации и

гармонии. Несколько высокому росту отвечала величина головы,

величине головы — овал и размеры лица. Кто ни встречал ее, даже

рассеянный, и тот на мгновенье останавливался перед этим так строго

и обдуманно, артистически созданным существом.

Нос образовывал чуть заметно выпуклую, грациозную линию; губы

тонкие и большею частию сжатые: признак непрерывно устремленной

на что-нибудь мысли. То же присутствие говорящей мысли светилось

i63в зорком, всегда бодром, ничего не пропускающем взгляде темных,

серо-голубых глаз. Брови придавали особенную красоту глазам: они не

были дугообразны, не округляли глаз двумя тоненькими ниточками —

нет, это были две русые, пушистые, почти прямые полоски, кото-

рые лежали симметрично.

Обломов вспыхивал, изнемогал, с трудом сдерживал слезы, и

еще труднее было душить ему радостный, готовый вырваться из души

крик. Давно не чувствовал он такой бодрости, такой силы, кото-

рая, казалось, вся поднялась со дна души, готовая на подвиг.

Он в эту минуту уехал бы даже за границу, если б ему оставалось

только сесть и уехать. В заключение она запела «Каста дива»; все

восторги, молнией несущиеся мысли в голове, трепет, как иглы,

пробегающий по телу, — все это уничтожило Обломова: он изнемог.

Он не спал всю ночь: грустный, задумчивый проходил он взад и

вперед по комнате; на заре ушел из дома, ходил по Неве, по ули-

цам, бог знает что чувствуя, о чем думая...

№52

В лесу стояла та особенная тишина, которая бывает только осе-

нью. Неподвижно висели мохнатые ветви, не качалась ни одна вер-

шина, не слышалось ничьих шагов, лес стоял молча, задумчиво,

прислушиваясь к своей собственной вековой думе.

И когда, отломившись от родного дерева, мертвая сухая веточка

падала, переворачиваясь и цепляясь пожелтевшими иглами за жи-

вые, чуть вздрагивающие ветви, было далеко слышно.

Вверху не было видно печального северного неба, хмуро закры-

вала его густая хвоя, и, как колонны, могуче вздымались вверх крас-

ные стволы гигантских сосен. Царил покой безлюдья, точно под

огромным темным сводом молчаливых колонн.

Между стволами, которые сливались воедино, мелькало что-то

живое. Кто-то беззвучно шел, и прошлогодняя хвоя, толсто заст-

лавшая землю, мягко поглощала шаги. Сосны расступились и опять

смыкались в сплошную красную стену.

Мальчик лет двенадцати, туго подпоясанный кожаным ремнем,

за которым торчал топор, в огромных, должно быть отцовских, са-

погах, наклонялся, приседал на корточки, что-то цеплял за ветки и

стволы, и, когда шел дальше, позади на земле оставался целый ряд

волосяных петель, и в них краснели прицепленные ягоды.

Мальчик ставил силки, внимательно запоминая местность в лес-

ной чащобе.

!Молчаливый лесной сумрак посветлел в одной стороне, и меж

деревьев блеснул водный простор. С крутого песчаного берега откры-

лось озеро. Необозримо уходило оно, отодвинув леса до синего

горизонта, и изумрудно-зеленые острова бесчисленными стаями по-

крывали светлое лицо его. Узкими протоками оно тянулось в другие

соседние озера, на сотни верст растянувшиеся по бескрайнему, мол-

чаливому, суровому краю, с одной стороны которого катило тяже-

лые холодные волны Белое море, с другой — морозной мглой дыша-

ли ледяные поля Северного океана.

Бесчисленные стада уток, гусей и всякой пролетной водяной и

болотной птицы с криком и шумом возились на воде, заслоняя и

воду, и далеко виднеющийся лес, и изумрудно-зеленые острова.

Мальчик с Минуту постоял и пронзительно два раза свистнул.

Озеро ожило. Как будто множество людей засвистало и отозвалось

со всех сторон, и над водой, все ослабевая, понеслись замирающие

тонкие звуки. Птица рванулась, взрывая воду, шумом заглушая уми-

рающее эхо.

№53

Четыре часа пополудни; день жаркий, но воздух чист и ароматен.

Солнце усердно нагревает темно-серые стены большого, неуклюжего

дома, стоящего вдали от прочих деревенских изб. Об архитектуре

можно сказать одно; вероятно, он был недостроен, когда его покры-

ли крышей. Окна, маленькие и редкие, наглухо заперты. У дома

есть и сад, но он нисколько не защищает его от солнца; кроме кустов

сирени да акаций, не видно в нем никаких деревьев. Впрочем, в

нем найдется все для деревенского сада: крытая аллея из акаций,

несколько скамеек, расставленных на дурно выметенных дорожках,

в стороны — гряды с клубникой. Полусгнившая терраса с колонна-

ми и деревянными перилами, выкрашенными белой краской, вы-

ходит в сад, и от нее тянется дорожка к небольшой речонке, через

которую перекинут дощатый мостик, сгнивший местами.

Вступив в дом, мы увидим одну из главных комнат, необыкно-

венно широкую и низкую, с полом, выкрашенным густо-коричневой

краской, с закопченным потолком. Высокие стулья, выкрашенные

белой краской, с соломенными подушками, привязанными к сиде-

нью, жались плотно друг возле друга, окаймляя стены. Посредине

комнаты — обеденный круглый стол с бесчисленными тоненькими

ножками. В углу против окон — массивный флигель; на желтой за-

копченной стене — барометр, оправленный в черное дерево.

16Под монотонный стук маятника по комнате ходила женщина по-

жилых лет, с лицом бледным и суровым. Закинув руки назад, она

прохаживалась тяжелой поступью, погруженная в раздумье. Ее

полуграурный туалет гармонировал с мрачностью комнаты: он состо-

ял из темного ситцевого капота и бархатной пелеринки с бахромой.

У окна сидела девушка. Ситцевое полинялое светленькое платье

с короткими рукавами оттеняло красивые руки. Коса ее, очень гус-

тая, спускалась на затылок. Черты лица были небольшие, исключая

глаза — ясные и смелые; в очертании красивых губ, несмотря на

детское еще выражение всего лица, чувствовалось уже столько энер-

гии, что вы невольно догадались о силе характера. Гармония господ-

ствовала во всей фигуре девушки, начиная с огненных ее глаз до

красивых пальцев, которыми она работала бисером на бумаге, — за-

нятие, придуманное для потери зрения.

№54

Мохнатые сизые тучи, словно разбитая стая испуганных птиц,

низко несутся над морем. Пронзительный, резкий ветер с океана то

сбивает их в темную сплошную массу, то, словно играя, разрывает

и мечет, громоздя в причудливые очертания.

Побелело море, зашумело непогодой. Тяжко встают свинцовые

воды и, клубясь клокочущей пеной, с глухим рокотом катятся в

мглистую даль. Ветер злобно роется по их косматой поверхности,

далеко разнося соленые брызги. Вдаяъ излучистого берега колоссаль-

ным хребтом массивно поднимаются белые зубчатые груды

нагроможденного на отмелях льда. Точно титаны в тяжелой схватке

накидали эти гигантские обломки.

Ветер гудит между стволами вековых сосен, наклоняет стройные

ели, качая их острыми верхушками и осыпая пушистый снег с пе-

чально поникших зеленых ветвей. Сдержанная угроза угрюмо слы-

шится в этом ровном глухом шуме, и мертвой тоской веет от этого

дикого безлюдья. Бесследно проходят седые века над этой молчали-

вой страной, а дремучий лес стоит, точно в глубокой думе, качает

темными вершинами. Еще ни один его могучий ствол не упал под

дерзким топором лесопромышленника: топи да непроходимые боло-

та залегли в его темной чащобе. А там, где столетние сосны пере-

шли в мелкий кустарник, мертвым простором потянулась безжиз-

ненная тундра и потерялась бесконечной границей в холодной мгле

низко нависшего тумана.

На сотни верст ни дымка, ни человеческого следа. Только ветер

366крутит порошу да мертвая мгла низко-низко стелется над снеговой

пустыней.

Раз в год и сюда заходит беспокойный человек, нарушая угрюмое

безлюдье дикого побережья. Каждый раз, как ударит лютый мороз и

проложат крепкие дороги через топи, а на море в мглистой дали

обрисуются беспорядочные очертания полярных льдов, — с далеких

берегов речки Мезени и из прибрежных селений, скрипя железными

полозьями по насквозь промерзшему снегу, тянутся оригинальные

обозы: низкие ветвисторогие северные олени, запряженные в длин-

ные черные лодки на полозьях, рядом с которыми широко шагают

косматые белые фигуры.

И с угрюмой досадой видит старый лес, как раскидываются ста-

ном на несколько верст незваные гости.

№55

Однажды весною, в час небывало жаркого заката, в Москве, на

Патриарших прудах, появились два гражданина. Первый был не кто

иной, как Михаил Александрович Берлиоз, председатель правления

одной из московских литературных ассоциации, которая сокращенно

именовалась МАССОЛИТ, и редактор толстого журнала, а молодой

спутник его — поэт Иван Николаевич Понырев, пишущий под псев-

донимом Бездомный.

Писатели, попав в тень чуть зеленеющих лип, первым делом

бросились к пестро раскрашенной будочке с надписью «Пиво и воды».

Да, следует отметить первую странность этого страшного вечера.

Нигде: ни у будочки, ни во всей аллее, параллельной Малой Брон-

ной улице, — не оказалось ни одного человека. В этот час, когда,

кажется, и сил не было дышать и когда солнце, раскалив Москву,

валилось куда-то за Садовое кольцо, никто не пришел под липы —

аллея была пуста. Литераторы, напившись теплой абрикосовой и

немедленно начав икать, уселись на скамейке.

Тут приключилась вторая странность, касающаяся одного Берли-

оза. Он внезапно перестал икать, и сердце его, стукнув, на мгнове-

ние куда-то провалилось, потом вернулось, но с тупой иглой, за-

севшей в нем. Берлиоза, кроме того, охватил необоснованный страх,

столь сильный, что ему захотелось тотчас же, не оглядываясь, бе-

жать с Патриарших.

И тут из знойного воздуха, сгустившегося перед ним, возник

прозрачный гражданин престранного вида. Не привыкший к нео-

быкновенным явлениям, Берлиоз побледнел и, вытаращив глаза, в

'•!•'смятении подумал: «Этого не может быть!» Но это, увы, было, и

длинный гражданин, сквозь которого видно, не касаясь земли, качался

перед ним и влево и вправо. Тут ужас до того овладел Берлиозом,

что он закрыл глаза, а когда открыл их, увидел, что все кончилось:

марево растворилось, клетчатый исчез, а заодно и тупая игла выско-

чила из сердца.

№56

Внезапно все смолкло, и головы повернулись в одну сторону.

По степи, стелясь к самому жнивью, вытягиваясь в нитку, ска-

кал вороной, а на нем седок в красно-пестрой рубахе навалился гру-

дью и головой на лошадиную гриву, опустив по обеим сторонам

руки. Ближе. Блгоке. Видно, как изо всех сил рвется обезумевшая

лошадь. Бешено отстает пыль. Хлопьями пены белоснежно занесена

грудь. Потные бока взмылились. А седок, все так же уронив голо-

ву, шатается в такт лошади.

В степи опять зачернело. По толпе пробежало: «Второй скачет!»

Вороной доскакал, храпя и роняя белые клочья, и сразу перед

толпой осел, покатившись на задние ноги; всадник в полосато-крас-

ной рубахе, как куль, перевернулся через лошадиную голову и глухо

плюхнулся о землю, раскинув руки и неестественно подогнув голову.

Одни кинулись к упавшему, другие к вздыбившейся лошади,

черные бока которой были липко-красные. «Да это Охрим!» — зак-

ричали подбежавшие, бережно расправляя стынувшего. На плече и

груди кроваво зияла сеченая рана, а на спине черное закипевшееся

пятнышко.

Подскакал второй. Лицо, потная рубаха, руки, босые ноги —

все было в пятнах крови. Он спрыгнул с шатающейся лошади и

бросился к лежащему, по лицу которого неотвратимо потекла про-

зрачно-восковая желтизна. Потом быстро стал на четвереньки, при-

ложил ухо к залитой кровью груди, и сейчас же поднялся, и стоял

над ним, опустив голову: «Сын! Мой Сын!»

Он постоял над мертвецом уронив голову. А в неподвижной ти-

шине все глаза смотрели на него.

Он пошатнулся, впустую хватаясь руками, потом схватил уздцы

лошади и стал садиться на все так же вздрагивавшую потными бока-

ми лошадь, судорожно выворачивавшую в торопливом дыхании кро-

вавые ноздри.

И вот уже топот пошел по степи, удаляясь. Он во все плечо

ударил плетью, и лошадь, покорно вытянув мокрую шею, прижав

буши, пошла карьером. Тени ветряных мельниц косо и длинно по-

гнались за ним через всю степь.

№57

Волшебные черные кони, утомившись, несли своих всадников

медленно, и неизбежная ночь стала их догонять. Чуя ее сзади, при-

тих даже неугомонный Бегемот и, вцепившись крепко-накрепко в

седло когтями, летел молчаливый и серьезный, распустив свой хвост.

Ночь, закрыв иссиня-черным платком леса и луга, зажгла где-то

далеко внизу печальные огонечки, теперь уже неинтересные и не-

нужные ни Маргарите, ни мастеру, — чужие огоньки. Ночь то, об-

гоняя кавалькаду, сеялась на нее сверху и выбрасывала в загрустив-

шем небе белые пятнышки звезд, то летела рядом и, хватая скачу-

щих за плащи, сдирала их с плеч, разоблачая обманы. И, когда

Маргарита, обдуваемая прохладным ветром, открывала глаза, она

видела, как меняется облик всех летящих к своей цели.

Вряд ли теперь узнали бы Коровьева-Фагота, самозваного пере-

водчика при таинственном и не нуждающемся ни в каких переводах

консультанте, в том, кто теперь летел непосредственно рядом с Во-

ландом. На месте того, кто в драной одежде покинул Воробьевы

горы под именем Коровьева-Фагота, теперь скакал, тихо звеня зо-

лоченой цепью повода, темно-фиолетовый рыцарь с мрачнейшим и

никогда не улыбающимся лицом.

Ночь оторвала пушистый хвост у Бегемота и, содрав с кота шерсть,

расшвыряла ее клочья по болотам. Тот, кто был котом, потешав-

шим князя тьмы, теперь оказался худеньким юношей, демоном-

пажом, лучшим шутом, какой существовал когда-либо в мире. Те-

перь притих и он, летел беззвучно, подставив свое молодое лицо

под свет, льющийся от луны. Сбоку всех летел, блистая сталью дос-

пехов, Азазелло. Луна изменила и его лицо: исчез бесследно неле-

пый безобразный клык, и кривоглазие оказалось фальшивым. У Аза-

зелло оба глаза, пустые и черные, были одинаковые и лицо белое и

холодное. Себя Маргарита видеть не могла, но она хорошо видела,

как изменился мастер. Его волосы, белеющие при луне, сзади со-

брались в косу, и она летела по ветру. Подобно юноше демону,

мастер летел, не сводя глаз с луны, но улыбался ей, как будто зна-

комой хорошо и любимой, и что-то бормотал сам себе по привыч-

ке, приобретенной в комнате № 118.

И наконец, Воланд летел тоже в своем настоящем обличье. Мар-

гарита не могла бы сказать, из чего сделан повод его коня, и думала,

369что самый конь — только глыба мрака, грива этого коня — туча, а

шпоры всадника — белые пятна звезд. Так летели они в молчании

долго...

№58

Василий Петрович, встав со стула, чувствовал себя в полном

порядке. Однако ноги не совсем повиновались ему, и он не мог

держать подсвечник так, чтобы стеарин не капал на ковер. Но,

несколько справившись с непослушными членами, он пошел за

Кудряшовым. Они прошли несколько комнат, коридор, узкий и

темный, и очутились в каком-то сыром помещении. Шаги глухо

стучали по каменному полу. Шум падающей где-то струи воды звучал

бесконечным аккордом. С потолка висели сталактиты из туфа; це-

лые искусственные скалы возвышались здесь и там. Масса тропи-

ческой зелени прикрывала их, а в некоторых местах блестели тем-

ные зеркала.

— Что это такое? — спросил Василий Петрович.

— Аквариум, которому я посвятил два года, — ответил Кудря-

шов.

Он скрылся за зелень, и Василий Петрович подошел к зеркаль-

ному стеклу и стал рассматривать, что было за ним. Вдруг поток

ослепительного света заставил его закрыть глаза, и когда он открыл

их, то не узнал аквариума. Кудряшов в двух местах зажег электри-

ческие фонари: свет их проходил сквозь массу голубоватой воды,

кишащую рыбами, наполненную растениями, резко выделявшими-

ся на неопределенном фоне своими кроваво-красными и грязно-зе-

леными силуэтами. Скалы и тропические растения, сделавшиеся

еще темнее, красиво обрамляли толстые золоченые стекла, сквозь

которые была видна внутренность аквариума. В нем все закопоши-

лось, бешено заметалось, испуганное ослепительным светом: стая

большеголовых бычков носилась туда и сюда, поворачиваясь точно

по команде; стерляди извивались, прильнув мордой к стеклу, точно

хотели пройти через стеклянную преграду; смешная каракатица от-

цепилась от скалы, на которой сидела, и плыла задом-наперед, во-

лоча за собой длинные причудливые щупальца.

Маленькая рыбка порывисто металась вверх и вниз и в стороны,

спасаясь от какого-то длинного хищника. В смертельном страхе она

выбрасывалась из воды, непрестанно пряталась под выступы скалы,

а острые зубы везде ее нагоняли. Хищная рыба уже была готова

схватить ее, как вдруг другая, подскочив сбоку, перехватила добычу:рыбка исчезла в ее пасти. Преследовательница остановилась в недо-

умении, а похитительница скрылась восвояси.

— Это моя гордость и утешение, — промолвил Кудряшов. — При-

дешь сюда, сядешь и смотришь. Я люблю всю эту тварь за то, что

она откровенна, не так, как наш брат — человек.

№59

Четвертого мая 1887 года я приехал в Кишинев и через полча-

са узнал, что через город проходит пехотная дивизия. Так как я

приехал с целью поступить в какой-нибудь полк и побывать на

войне, это надо было рассматривать как не что иное, как удачно

представившийся случай. Седьмого мая, в 4 часа утра, я уже сто-

ял на улице в серых рядах, выстроившихся перед квартирой пол-

ковника.

Музыка грянула: от полковника выносили развевающиеся зна-

мена. Раздалась команда, полк выровнялся и беззвучно сделал на

караул. Потом поднялся ужасный крик: скомандовал полковник,

за ним батальонные и ротные командиры. Следствием всего этого

было запутанное и совершенно непонятное для меня движение се-

рых шинелей, кончившееся тем, что полк вытянулся в длинную

колонну и мерно зашагал. Шагал и я, стараясь попасть в ногу и

идти наравне с соседом. Ранец тянул назад, тяжелые сумки — впе-

ред. Но, несмотря на все эти неприятности, музыка, стройное,

тяжелое движение колонны, раннее свежее утро, вид штыков и

лиц, загорелых и суровых, — все настраивало душу твердо и спо-

койно.

Нас влекла неведомая тайная сила: нет силы большей в челове-

ческой жизни. Каждый отдельно ушел бы домой, но вся масса

ниш, повинуясь не дисциплине, не чувству ненависти к неизвест-

ному врагу, не страху наказания, а тому неведомому и бессозна-

тельному, что долго еще будет водить человечество на кровавую

бойню — самую крупную причину всевозможных людских бед и стра-

даний.

За кладбищем открылась глубокая долина, уходившая в даль

гуманную. Дождь пошел сильнее; кое-где, далеко-далеко, тучи,

раздаваясь, пропускали солнечный луч, тогда косые и прямые по-

лосы дождя казались серебряными. Иногда тучи сдвигались: стано-

вилось темнее; дождь шел чаще. Через час после выступления я

почувствовал, как будто струйка холодной воды побежала у меня

по спине.

• :Первый переход был невелик: всего восемнадцать верст от Ки-

шинева. Однако, с непривычки нести на себе такой груз, я,

добравшись до отведенной нам хаты, сначала даже сесть не мог: при-

слонился ранцем к стене, да так и стоял минут десять не шевелясь, а

потом уснул как убитый, проспав до четырех часов утра.

№60

Давно наступили долгие весенние сумерки, темные от дождевых

туч, тяжелый вагон грохотал в прохладном поле, — в полях весна

была еще ранняя, — шли кондуктора по коридору вагона, спрашивая

билеты, а Митя все еще стоял возле дребезжащего окна, чувствуя

запах Катиной перчатки.

Утром был Орел, пересадка и провинциальный поезд возле даль-

ней платформы. И Митя почувствовал: какой это простой, спокой-

ный и родной мир по сравнению с московским, уже отошедшим

куда-то в тридесятое царство. Поезд из Орла шел не спеша. Митя

не спеша ел тульский пряник, сидя в почти пустом вагоне.

Проснулся он только в Верховье. Поезд стоял, было довольно

многолюдно, но тоже как-то захолустно. Приятно пахло чадом стан-

ционной кухни. Митя с удовольствием съел тарелку щей, потом

опять задремал, — глубокая усталость напала на него. А когда он опять

очнулся, поезд мчался по весеннему березовому лесу, в открытое

окно пахло дождем и как будто грибами, а вдали уже мелькали по-

весеннему печальные огоньки станции. Все тонуло в необыкновен-

ных мягких сумерках, и опять Митя дивился и радовался: как спо-

койна, проста, убога деревня. Тарантас нырял по ухабам, дубы за

двором богатого мужика высились еще совсем нагие, неприветли-

вые, чернели грачиными гнездами. У избы стоял странный, как

будто из древности, мужик: босые ноги, рваный армяк, баранья

шапка на длинных прямых волосах.

Когда Митя, на другой день по приезде, проспавши двенадцать

часов, вымытый, во всем чистом, вышел из своей солнечной ком-

наты, — она была окнами в сад, на восток, — и прошел по всем

другим, то живо испытал чувство их родственности и мирной, успо-

каивающей и душу и тело простоты. Везде все стояло на своих пре-

жних местах, как и много лет тому назад, и так же знакомо и прият-

но пахло; везде к его приезду все было прибрано. Веснушчатая девка

домывала только гостиную, примыкавшую к лакейской, как ее на-

зывали еще до сих пор.

Горничная Параша, босая, белоногая, шла по залитому полу исказала дружественно-развязной скороговоркой, вытирая пот с раз-

горевшегося лица: «Идите кушайте чай, мамаша еще до свету уехала

на станцию со старостой, вы, наверное, и не слышали...»

№61

Десятого марта с вечера пал над Гремячим Логом туман, до

утра с крыш куреней журчала талая вода, с юга, со степного гребня,

шел теплый и мокрый ветер. Первая ночь, принявшая весну, стала

над Гремячим, окутанная черными шелками наплывавших туманов,

тишины, овеянная вешними ветрами. Поздно утром взмыли поро-

зовевшие туманы, оголив небо и солнце, с юга уже мощной лавой

ринулся ветер; стекая влагой, с шорохом и гулом стал оседать круп-

нозерный снег, побурели крыши, черными пятнами покрылась до-

рога; а к полудню яростно всклокоталась светлая, как слезы, нагор-

ная вода и бесчисленными потоками устремилась в низины, в сады,

омывая горькие корневища вишенника, топя прибрежные камыши.

Дня через три уже оголились доступные всем ветрам бугры, про-

мытые до земли склоны засияли влажной глиной, нагорная вода

помутилась и понесла на своих вскипающих волнах желтые шапки

пышно взбитой пены, вымытые хлебные корневища, сухие выво-

лочки с пашен.

В Гремячем Логу вышла из берегов речка. Откуда-то с верховьев

ее плыли источенные солнцем голубые льдины. На поворотах они

выбивались из русла, кружились и терлись, как огромные рыбы на

нересте. Иногда струя выметывала их на берег, а иногда льдина,

влекомая впадавшим в речку потоком, относилась в сады и плыла

между деревьями, со скрежетом налезая на стволы, круша садовый

молодняк, раня яблони, пригибая густейшую поросль вишенника.

За хутором призывно чернела освобожденная от снега зябь. Взво-

роченные лемехами пласты тучного чернозема курились на солнце

паром. Великая благостная тишина стояла в полуденные часы над

степью. Над пашнями — солнце, молочно-белый пар, волнующий

выщелк раннего жаворонка да манящий клич журавлиной стаи, вон-

зающейся грудью построенного треугольника в густую синеву безоб-

лачных небес. Над курганами, рожденное теплом, дрожит, струится

марево; острое зеленое жало травяного листка, отталкивая прошло-

годний отживший стебелек, стремится к солнцу. Высушенное вет-

ром озимое жито словно на цыпочках поднимается, протягивая лис-

тки навстречу солнечным лучам. Но еще мало живого в степи, не

проснулись от зимней спячки сурки и суслики, в леса подался зверь,

373изредка пробежит по старику бурьяну полевая мышь да пролетят раз-

бившиеся на брачные пары куропатки.

№62   

Стоит Сорока на льдине, в руках длинный багор держит и при-

стально смотрит в холодную даль. Рыбак застыл в напряженном ожи-

дании. Все приметы к тому, что быть промыслу: птица крячет, с

моря низко по ветру летит и ветер-глубник встал. И зорко всматри-

вается он в холодную даль, старается разглядеть, нет ли добычи.

Отовсюду ползли безжизненные серые зимние сумерки, завола-

кивая пустынный берег. Там и сям из-за массивных ледяных глыб

виднелись фигуры, напряженно всматривающиеся вдаль.

Ветер зашумел, разорвал туман и колеблющейся пеленой отнес

безжизненную мглу к самому горизонту. Тяжело надвигались ледя-

ные поля, и смешанный гул висел над ними, непохожий на морс-

кой прибой.

Огляделся Сорока, видит: день совсем кончается. Сквозь разо-

рванную мглу скользнул последний безжизненный луч, заиграл ми-

риадами искорок, отразился во льду и на мгновенье бледно осветил

и глухо рокочущее льдистое море, и этот бесприютный, одетый пе-

чальным саваном берег, и сотни разбросанных вдоль него человечес-

ких фигур.

Первые воды прилива добежали до берега. Смолкли шумевшие

до того волны. И как придвинулись ледяные поля к самому берегу —

гул пошел окрест. Послышалось могучее шипение, шорох, треск

ломающихся глыб, словно надвигалось стоногое чудовище. Передо-

вые льдины, сжатые тяжело напиравшей массой, рассыпая белую

пыль, ползли на вершину, громоздились в причудливые горы. Дви-

жение ледяной массы, встретив преграду, превратилось в колоссаль-

ную энергию разрушения: в несколько минут вдоль всего берега ло-

маными очертаниями тяжело поднялись новые громады.

Сорока спустился на лед одним из первых. Прыгая со льдины на

льдину, скользя, проваливаясь по пояс в наметенный ветром снег и

лед, он бежал вперед. Ледяные обломки с грохотом валились по его

следам. Всем его существом овладела одна мысль, неотступная,

напряженная, как дрожащая струна, отдававшаяся в груди: «Кабы

напасть, поспеть... Царь небесный!» Осколки льда брызгами летели

из-под ног. Ветер свистел в ушах и бил в лицо ледяными иглами,

одевая бороду и усы пушистым инеем. А он ничего не замечал и

бежал бешено вперед.

I№63

Мы возвращались с охоты с далеко не заурядной добычей — во-

семьюдесятью четырьмя дикими утками, настрелянными в течение

нескольких часов. Обессилев от охоты и совершенного пути, мы

разместились для отдыха под старым вязом и по-товарищески стали

угощать друг друга съестными припасами, взятыми из дому.

Солнце, почти невидимое сквозь свинцово-черные тучи, обло-

жившие небо, стоит высоко над горизонтом. Дальше серебристые

горы, обвеянные мглой, кажутся диковинными. Легонький вете-

рок колышет травы, не успевшие засохнуть. Сквозь ветви деревьев

виднеется темно-синее небо, а на сучочках кое-где висят золоче-

ные листья. В мягком воздухе разлит пряный запах, напоминаю-

щий запах вина.

Неожиданно низкие, черные тучи с необыкновенной быстротой по-

плыли по небу. Нужно не медля убираться из лесу, чтобы в пору укрыть-

ся и не вымокнуть под ливнем. К. счастью, невдалеке избушка лесного

объездчика, в которой приходится задержаться на добрых полчаса.

Но вот отблистали молнии, отгрохотал гром. Яростный ливень

вначале приостановил, а затем и вовсе прекратил свою трескотню.

Стихии больше не спорят, не ссорятся, не борются. Расстроенные

полчища туч уносятся куда-то вдаль.

На очищающемся небе резко вырисовывается чуть-чуть колышу-

щаяся верхушка старой березы. Из-за облачка вот-вот выглянет сол-

нышко. Осматриваешься вокруг и поражаешься, как мгновенно после

дождя преображается все окружающее.

Освеженная рожь благодарно трепещет. Все живое суетится и ме-

чется. Над камышом ручья кружатся темно-синие стрекозы. Шмель

что-то жужжит не слушающим его насекомым, уже не чувствующим

опасности. Из ближних рощ, с пашен и пастбищ — отовсюду доно-

сится радостная птичья разноголосица.

Любезно простившись с уже не молодой хозяйкой, женой объезд-

чика, мы отправляемся в путь. В какой-нибудь полусотне метров от

избушки узенький, но быстрый ручей, вытекающий из лесной ча-

щобы. Его не перепрыгнешь и вброд не перейдешь. Ищем перехода.

Наконец находим шаткий дощатый мостик, по которому можно прой-

ти только поодиночке. Неукатанной дорогой идем по лесоразработ-

ке, простирающейся на несколько километров. На пути попадаются

вперемежку то еще не сложенные в ряд дрова, то не распиленные

восьмиметровые сосновые бревна.

Выйдя из леса, мы сначала следуем по уже езженному проселку,

!а затем по асфальтированному шоссе, заменившему старую немо-

щеную дорогу. Еще один километр, и мы дома.

№64

Месторождение бокситов

Все участники экспедиции были налицо, и наш руководитель

объявил: «В субботу мы летим в Свердловск. Ознакомьтесь по карте

с периферией области и приготовьтесь к дороге. Самолет поведет

небезызвестный летчик Птицын».

Геннадий Кузьмич Птицын — авиатор-энтузиаст, не раз прояв-

лявший удивительное бесстрашие во время трансъевропейских и

трансатлантических полетов, беспристрастный водитель, влюблен-

ный в свою профессию. По внешности Птицын — типичный ура-

лец: блондин, низкого роста, коренастый, с обветренным и загоре-

лым лицом. Он с легким презрением относится к людям, которые

не восторгаются достижениями современной авиации.

У нашей экспедиции немало задач, но основное задание — ис-

следовать месторождение бокситов на Северном Урале для вновь стро-

ящегося алюминиевого завода у города Каменск-Уральского.

По прибытии на место назначения мы, разбившись на неболь-

шие группки, отправляемся к бокситам. В течение нескольких ча-

сов приходится пробираться дремучим, густым лесом. По обеим

сторонам извилистой дорожки растет кудреватый папоротник, в глу-

бине разрослись какие-то диковинные, причудливые травы. Разго-

воры замирают, а мы, очарованные, молча идем в глубь чащобы.

Слышен только шорох и шепот листвы, жужжание насекомых и пти-

чьи голоса.

В пол-одиннадцатого мы находимся в полумиле от месторож-

дения, но кто-то предлагает отдохнуть, с чем нельзя не согласить-

ся. Быстро собираем валежник, разжигаем костер. Пахнет жженой

хвоей, едкий дымок синеватыми струйками поднимается вверх.

Через полчаса, в продолжение которых никому не хочется двинуть-

ся с места, мы получаем кипяченную в нашем неизменном спут-

нике-чайнике воду для чая, варенный на пару и печенный в золе

картофель.

На огонек откуда-то прибежали деревенские мальчишки и дев-

чонки, а с ними молоденький щенок, похожий на волчонка. Мы

предлагаем ребятам присоединиться к нашей компании, располо-

житься у костра. Рыжий веснушчатый мальчонка задумал достать из

376пепла самую большую печеную картофелину и ожег себе руку. Зо-

енька и Олечка, члены нашей экспедиции, быстро и по-хозяйски

смазали ожог вазелином.

- Пора двигаться, товарищи! Если удастся, а наше намерение

не может не удаться, сегодня мы обследуем месторождение бокси-

тов, — сказал наш руководитель.

Вскоре мы убедились, что он рассчитал верно, правильными ока-

зались и расчеты наших профессоров и преподавателей.

№65

На охоте

Был прекрасный июльский день, один из тех дней, которые слу-

чаются только тогда, когда погода установилась надолго. С самого

раннего утра небо было ясно; утренняя заря не пылала жаром, а

разливалась кротким румянцем. Солнце, еще не раскаленное, как

во время знойной засухи, но тускло-багровое, как перед бурей, свет-

лое и приветливо-лучезарное, всплывало над длинной тучкой, осве-

жая ее. Тучка блистала, и блеск ее был подобен блеску кованого

серебра. В такие дни около полудня обыкновенно появляются высо-

кие облака; они почти не трогаются с места, но далее, к небоскло-

ну, они сдвигаются, и кое-где между ними пробиваются сверху вниз

сверкающие солнечные лучи.

Точь-в-точь в такой день я охотился за тетеревами. В течение

дня я настрелял довольно много дичи; наполненный рюкзак немило-

сердно резал мне плечо. Вечерняя заря погасла, и в воздухе, еще

светлом, хотя не озаренном более лучами восходящего солнца, на-

чали густеть и разливаться холодные тени. Быстрыми шагами про-

шел я кусты, взобрался на небольшой холм и вместо ожидаемой

знакомой равнины с белой церковью в отдалении увидел совершен-

но другие, незнакомые мне места. У ног моих тянулась узкая доли-

на, а справа возвышался частый осинник. Я остановился в недоуме-

нии и оглянулся. «Да, — подумал я, — куда же это я попал? Види-

мо, я чересчур забрел влево». Я поскорее выбрался на другую сторону

холма и пошел, забирая вправо. Я добрался до леса, но там не было

никакой дороги: какие-то нескошенные низкие кусты широко рас-

стилались передо мной, а за ними, далеко-далеко, виднелось пус-

тынное поле.

Между тем ночь приближалась и росла, как грозовая туча. Все

кругом быстро чернело и утихало, одни перепела изредка кричали.Небольшая птица, неслышно и низко мчавшаяся на своих мягких

крыльях, почти наткнулась на меня и пугливо нырнула в сторону. Я

уже с трудом различал отдаленные предметы, только одно поле бе-

лело вокруг. Я отчаянно устремился вперед, словно вдруг догадал-

ся, куда следовало идти, обогнул бугор и очутился в неглубокой,

кругом распаханной лощине. Я окончательно удостоверился в том,

что заблудился совершенно, и, уже нисколько не стараясь узнавать

окрестные места, почти совсем потонувшие во мгле, пошел прямо,

по звукам, наугад.

Около получаса шел я так, с трудом переставляя ноги. Каза-

лось, что отроду не бывал я в таких пустынных местах: нигде не было

видно ни огонька, не слышно ни звука. Бесконечно тянулись поля,

кусты, словно из-под земли вставали перед самым моим носом. Я

уже собирался прилечь где-нибудь до утра, как неожиданно узнал,

куда я зашел. Эта местность была известна у нас под названием

Бежин Луг.

№66

Над портом стоит потемневшее от пыли, мутно-голубое небо.

Жаркое солнце смотрит в зеленоватое море, точно сквозь тонкую

серую вуаль. Оно почти не отражается в воде, рассекаемой ударами

весел, пароходных винтов, острыми килями судов, борющихся с

высокими морскими волнами. Они, закованные в гранит, бьются о

борта судов и ропщут, вспененные, загрязненные разным хламом.

Звон якорных цепей, грохот сцепленных вагонов, металлический вопль

железных листов, падающих откуда-то на немощеную мостовую,

крики тружеников-грузчиков, юных матросов и таможенных сол-

дат— все эти звуки сливаются в оглушительную музыку рабочего

дня. Но голоса людей еле-еле слышны в нем, слабы и смешны. И

сами люди, первоначально родившие этот шум, работающие на из-

нос и живущие впроголодь, смешны и жалки. Потные, оборван-

ные, согнутые под тяжестью товаров, они суетливо бегают в тучах

пыли. Люди ничтожны по сравнению с окружающими их колосса-

ми, грудами товаров, гремящими вовсю вагонами. Созданное ими

поработило и обезличило их.

Стоя под парами, тяжелые пароходы-гиганты свистят, шипят,

и в звуке, рожденном ими, чудится насмешливая нота презрения к

серым, пыльным фигурам людей. Длинные вереницы грузчиков,

несущих на своих ачечах тысячи пудов хлеба в железные животы

судов для того, чтобы заработать несколько фунтов того же хлеба для

iсвоего желудка. Вот так бок о бок и уживаются друг с другом рва-

ные, потные, отупевшие от усталости, шума и зноя люди и могу-

чие, блестящие на солнце машины, созданные этими людьми.

Раздалось одиннадцать ударов в колокол. Когда последний звук

замирал, страстная музыка труда звучала уже тише. Наступало обе-

денное время. Грузчики, бросив работать, рассыпались по гавани

шумными группами. Вдруг появился Гришка Челкаш, старый трав-

леный волк, несомненно хорошо знакомый всем в этой местности.

Он был бос, в старых, поношенных штанах, в грязной ситцевой

рубахе с разорванным воротом. Длинный, немного сутулый, он мед-

ленно шагал по дощатому тротуару и, поводя своим горбатым хищ-

ным носом, кидал вокруг себя острые взгляды. Он как будто выс-

матривал кого-то. Его густые и длинные усы то и дело вздрагивали,

как у кота, а заложенные за спину руки потирали одна другую. Даже

здесь, среди сотен таких же, как и он, босяцких фигур, он сразу

обращал на себя внимание своим сходством с ястребом. В этой

бешеной сутолоке порта Челкаш чувствовал себя прекрасно. Впере-

ди ему улыбался солидный заработок, требующий немного труда и

много ловкости. Он мечтал о том, как загуляет завтра поутру, когда

в его кармане появятся кредитные бумажки